Господин Мани
Шрифт:
— Да, был бал, отец. А на твоем конгрессе не устраивали?
— А на этот раз устроили небольшую вечеринку, чтобы немножко поднять дух, упавший из-за холодного отношения немецкого кайзера. [63] «Избранные» закрылись в маленьком зале и продолжали сами избирать себя, а «пролетариат» в вечерних костюмах и бальных платьях, весь в брильянтах, пустился в пляс. Когда мы подъехали, из зала уже доносились звуки веселых австрийских вальсов, а в ряду карет перед входом я заметил карету доктора Мани с черным верхом и, к моему удивлению, уже забитую саквояжами и кофрами — готовую в путь; здоровенный кучер был в пыльнике с кнутом в руке, лошадь ужинала, она ела овес из мешка, привязанного у нее на шее, и время от времени вскидывала голову, закатывая красноватые зрачки к небу. В ответ на мой вопрос кучер объяснил, что из-за жары они решили выехать в Женеву затемно — лошадь куда резвей бежит по ночной прохладе, и я испугался: ведь Мани может уехать, так и не узнав, что ему суждено принимать гостей. Я поспешил в зал и там увидел его; он, в черном фраке, танцевал с престарелой еврейкой из Англии, дородной и увешанной драгоценностями, о чем-то беседуя с ней с мрачной серьезностью, — наверняка пытался заинтересовать своей клиникой и получить в последний момент еще какую-нибудь подачку. К нашей Линке, несмотря на ее скромное платье, тотчас устремились поклонники, я же отошел в сторонку и закурил; в зале было очень жарко, но меня, кажется, даже немного пробирало холодом от той великой тайны, которую я хранил в сердце…
63
Осенью 1898 г. Т.Герцль встретился в Эрец-Исраэль с кайзером Германии Вильгельмом II, который совершал поездку по Османской империи. Герцль пытался заручиться поддержкой кайзера в деле получения чартера — признанного международным сообществом права — на поселение евреев в Эрец-Исраэль. Однако встреча оказалась безрезультатной.
— Танцевать? Ты же знаешь, что танцы не привлекают меня, женщины, за исключением Линки, не выглядели так, словно они способны закружиться в танце, хотя, если сказать тебе правду, отец, окажись в зале та моя «чахоточная», я бы изменил себе и пригласил бы ее на вальс…
— Да, получается, что так. Что-то в ней пришлось мне но душе. Но она, по-видимому, не заживется на этом свете… Поверь мне, этот сухой кашель…
— Да, опять. Что поделать? Ты как будто бы видишь во мне нечто демоническое, я же на самом деле только свидетельствую…
— Может, поэтому она мне и понравилась, ха-ха… интересная мысль, ха-ха…
— Оставь, отец, не сейчас. Тебе еще жить да жить, не волнуйся. Но ты не понимаешь: не я главный герой этой истории, а доктор Мани, который в конце концов разочаровался в своей партнерше, не пожелавшей снять с себя даже самый маленький брильянтик, отвесил ей низкий поклон и уселся рядом со мной, угрюмо следя за Линкой, вальсирующей весело и легко. Сейчас я спрашиваю себя: если он действительно так хотел расстаться с жизнью, если это желание жило в нем, как семя, которое обязательно даст побег, то почему он не сделал этого там, в голубоватом танцзале, на глазах у всех делегатов, ведь впечатление было бы намного большим, чем от его гибели в серых сумерках на этом захолустном вокзале.
— Черт его знает… отец.
— Черти… Нет, нет.
— Потому что я видел: он нуждался в моей поддержке и расставаться ему было тяжело, я же весь дрожал, предстоящее путешествие жгло мне душу и я, кажется, уже был готов раскаяться, передумать, все отменить, удовольствоваться прекрасно составленным планом, считать, что вроде бы уже и съездил…
— Чего боялся? А кто его знает? Наверное, Эрец-Исраэль…
— Нет, нет, мысль о твоем отчем гневе только подстегивала меня…
— Самой Эрец-Исраэль. Я видел ее на большой карте в бюро — узкая желтая полоса, как гадюка рогатая, и по желтому фону черные буквы "Палестина"…
— Может, форма букв, дорогой отец… А рядом со мной сидел этот иерусалимский гинеколог, стреляя глазами по залу, сожалея, что пришло время расставаться со всеми, поджидая Линку, чтобы попрощаться с ней, ведь он к ней уже привязался. Мне стало его жалко, в моем сознании он каким-то странным образом ассоциировался сейчас с девушкой из бюро, которая в своей комнатушке корпела над планом моей поездки; я решительно нарушил молчание и спросил, остается ли в силе его приглашение, потому как не исключено, что очень скоро я на самом деле пожалую к нему в гости. Вначале он был поражен, даже покраснел, и я, надо признаться, подумал: быть может, он так щедр на приглашения, поскольку знает, что их никто не примет. Постепенно он пришел в себя настолько, чтобы заговорить. "Вы собираетесь в Иерусалим, действительно?" — спросил он, заикаясь от возбуждения. «Да», — ответил я еще с опаской, ощупывая кончиками пальцев папку "Путешествие в Палестину", которую я держал у самого сердца, — сейчас она показалась мне мягкой и очень приятной на ощупь. "Да, — повторил я уже намного увереннее, я все еще говорил от первого лица, потому что не знал, как отнесется ко всему этому Линка, — в Венеции 1 сентября я сажусь на корабль, — я достал из кармана бумажку и прочитал название: "Крити Зоракис". Услыхав, он вскочил, схватил меня за руку, за запястье, словно по биению пульса хотел проверить, говорю ли я всерьез или все же шучу, и, когда вновь обрел дар речи, торжественно произнес: "Почту за честь принимать вас в Иерусалиме!" Я благосклонно кивнул, причем, заметь, мы все еще говорили только о моей поездке, словно я был один. Но тут он засуетился и с нескрываемым волнением спросил: "А госпожа, она тоже поедет?" Мне было странно слышать, что он величает Линку «госпожа», и странно видеть его волнение, потому что, хотя он и влюбился в Линку еще до того, как увидел ее, но еще не знал, что он влюблен в нее и после встречи, поскольку она лишь…
— Браво, отец. Да, только повод. Мы были не более чем поводом для той страсти, которая владела им с незапамятных времен, которую он принес с собой в мир, быть может, еще из материнского лона. Да, дорогой отец, это моя главная мысль, и я от нее ни за что не откажусь…
— Погоди, не говори ничего сейчас… Ради Бога, погоди…
— Линка почти не разговаривает со мной после Бейрута, отвечает односложно, только самое необходимое, чтобы не…
— Нет, что ты? Я ее не заставлял. Наоборот. "Госпожа? — ответил я Мани. — Давайте позовем госпожу и пусть она скажет сама". Я встал, дождался пока музыка смолкнет, пары перестанут кружиться и, выхватив Линку из объятий очередного партнера, подвел ее, всю раскрасневшуюся, к доктору Мани, который поцеловал ей руку, поскольку знал, что таков приятный ей этикет. Она одарила его лучезарным взглядом и самой благосклонной и чудной из всех своих улыбок. Я сказал: "Линка, Линка, тут вот какое дело: доктор Мани приглашает нас в Иерусалим, и я склонен принять приглашение. Завтра мы отправляемся в путь — в Палестину. Что ты скажешь?" Если бы она тогда сказала: "Ты что, с ума сошел, братец? Какой бес тебя попутал?" — я бы тут же отошел в сторонку и без всяких сожалений порвал бы содержимое папки с грифом "Поездка в Палестину" и отправился бы, как ты хотел, отец, на озеро Лугано в пансионат фрау Липман, чтобы лицезреть еврейских девиц, которые съезжаются туда со всех концов Европы в поисках мужей и неизвестно почему вызывают во мне такое отвращение. Но глаза ее вспыхнули ослепительным светом, отражающим потемки мятущейся, рвущейся наружу души, и до' последнего дня, отец, я не забуду, как она бросилась мне на шею, целуя меня, сжимая в объятиях, с детской доверчивостью, как будто она сама втайне хотела этого, как будто она следила за мной в последние два дня, когда я ходил на вокзал, и понимала, что я задумал, какова конечная цель, только не интересовалась средствами ее достижения, словно полагала, что мы можем, скажем, вылететь из этого голубого зала и в мгновение ока оказаться в самом центре Иерусалима, и я почувствовал какую-то слабость, даже размягчение…
— Тошноту?
— Ах… да, тошноту, даже какую-то гадливость, когда тошнит от самого себя, ха-ха, неприязнь к тому еврейчику, который во мне, но в конце концов я пересилю эту гадливость, женюсь на одной из этих евреечек и погружусь в недра перин…
— Нет.
— Нет.
— Может быть, на этом мы остановимся? Какой смысл рассказывать? Линка доскажет тебе конец, а я улягусь на печке и укроюсь потеплее. Я, наверное, чем-то заразился от этих проклятых паломников, меня знобит и огонь, который горит в печи, для меня как будто и не огонь, а только картинка, на которой он нарисован. Что, Стефа уже спит? Давай я разведу огонь посильнее — Всевышний тоже уже, наверное, уснул…
— Я совершил такие добрые дела, что могу немножко и согрешить.
— Ну, если ты настаиваешь. Так вот, к полуночи из маленького зала вышли «избранные» во главе с Герцлем и Нордау, [64] раздались аплодисменты, приветствия, последовали воодушевленные спичи, тосты, зазвенели бокалы, все говорили о наступающем столетии, о следующем конгрессе. "Фэн де секл!" — выкрикнул кто-то, волна возбуждения прокатилась по залу. "Фэн де секл!" — подхватили остальные, и все вдруг прониклись острой ненавистью к этому нашему веку, так опостылевшему, и потянулись душами к будущему, двадцатому. Мы втроем стояли в сторонке, вроде уже отдельно от других, но охваченные общим волнением; Мани никак не мог решиться распрощаться с нами, и мы простояли бы так, наверное, еще немало, если бы в зал не вошел его кучер-швейцарец, как был — в пыльнике и с кнутом, вид его был мрачен и грозен — ему явно надоело ждать, и он направился прямо к нам, прокладывая себе путь в толпе галдящих евреев, причем его черная борода, казалось, плыла в воздухе над их головами, и нельзя было придумать более яркую антитезу всему происходящему, чем вид нас троих, покидающих зал, — кучер гнал Мани к выходу едва ли не кнутом, а на улице чуть ли не силой усадил его в карету. Мы попрощались, Мани был печален, выглядел одиноко и все спрашивал: "Неужели это правда? Неужели вы приедете?" Линка клялась и божилась, она обняла его, как ласковый ребенок обнимает отца, она щебетала с ним по-английски, ставшем для них интимным языком, а потом вдруг поцеловала, и я был тронут, я, который должен был понять, что за первым поцелуем обязательно последует второй, ничего тогда не понял. Я глядел на саквояжи, на вороную лошадь, выглядевшую очень солидно, на одинокого седока под черным верхом, и должен тебе сказать, что он был тогда совсем не похож на человека, непреодолимо влекомого к концу, который ожидает нас всех, наоборот, его будто отбрасывало к начальной точке, а ночью…
64
Макс Нордау (1849–1923) — еврейский философ, писатель, публицист, сподвижник Т.Герцля, один из основателей ВСО.
— Нет. А ночью…
— Да. А ночью Линка написала вам первое письмо, однако я запретил посылать его, поскольку не хотел пугать вас и все еще колебался,
— Может, в последний момент все отменить, но тут уже заупрямилась Линка — ведь ты ее знаешь: она-де пообещала этому доктору, который уже держит путь на восток; тут я перепугался — а вдруг она еще надумает ехать сама — и сдался окончательно. Утром мы пошли по магазинам, чтобы присмотреть дорожные наряды вместо платьев с кружевами, которые мы собирались ей покупать; мы приобрели пыльники вроде того, какой был на кучере, пробковые шлемы от солнца, тонкие шелковые платки, чтоб защищать лицо от пыли; тот лоскуток, который болтается у меня на шее — это остаток такого платка, а в час, когда порядочные евреи читают послеполуденную молитву, мы сели в поезд на Женеву. Утром, на берегу озера, Линка написала вам второе письмо, но я запретил посылать и его, так как до сих пор не был уверен, а вечером поезд уже уносил нас дальше, на юго-восток, в Лугано. Туда мы прибыли в субботу утром, времени до следующего поезда у нас было много, мы наняли карету, чтобы осмотреть город, заехали и в пансионат фрау Липман, сначала зашли, так сказать, инкогнито, в своих европейских дорожных костюмах, и нашему взору предстали религиозные молодцы, одетые строго и празднично — по-субботнему, они только что закончили утреннюю молитву и теперь собрались в холле в ожидании трапезы, которая вдохновит их на поиск невест. Потом мы назвались фрау Липман, которая пришла в страшное негодование, узнав, что мы отменяем заказ, она объявила, что не вернет ни франка из задатка, который ты ей выслал, и даже не хотела передавать нам твое письмо, ожидавшее нас, однако Линка, обаятельно улыбаясь, быстро выцыганила его у нее, и мы сели читать твое отеческое послание, изучили его вдоль и поперек, обсудили каждое слово — почему ты написал так и не написал иначе, потом мы поблагодарили Бога за то, что кара в виде этого пансионата нас миновала, еще покатались по этому милому городку, а вечером сели в спальный вагон поезда на Милан. В купе теперь уже я написал вам первое письмо, но и его положил в карман, не решаясь вас волновать. В Милан мы приехали в воскресенье утром, он встретил нас пасмурным небом и то и дело срывающимся сильным дождем; шумные толпы итальянцев, звон колоколов, все рестораны закрыты; месса в большом соборе, куда мы забрели спрятаться от дождя, время от времени мы вместе со всеми вставали и били поклоны, но облатками их не причащались. Много мы в Милане не посмотрели, потому что боялись пропустить поезд на Венецию. В вагоне мы познакомились с одним немцем, и знакомство оказалось очень полезным: он, человек очень образованный и даже пишущий, прекрасно знал Венецию, бывал там каждый год и со знанием дела рассказывал нам о ее чудных достопримечательностях. Наш попутчик дал нам много полезных советов, но и до смерти напугал: по его словам, в конце лета там свирепствует эпидемия, которую городские власти пытаются скрыть; он взял с нас слово, что мы не будем пить сырой воды и ни в коем случае не будем есть немытых фруктов. В конце концов я был готов остановить поезд, выскочить и бежать без оглядки назад, куда угодно — даже в пансионат фрау Липман, лишь бы она сжалилась и приняла нас.
— Да, опять страх, опять сомнения, опять желание отступить, махнуть на все рукой, смириться с тем, что все было лишь фантазией, сном, который рассеялся. Но когда мы, усталые, еще нетвердо стоящие па ногах после долгого пребывания в поезде, вышли из вокзала на Гранд Канале и увидели мраморные дворцы, словно висящие в воздухе над затхлой водой, величайшие произведения искусства, балансирующие на узких перемычках над смердящими каналами, замшелые ступени величественных лестниц, мы со всей остротой ощутили, каких высот может достичь человек, сколь силен его дух; сердце защемило от жалости и любви к человечеству, перенесшему столько мук, войн, эпидемий, и мы наяву погрузились в сон, потому что Венеция — это сон наяву.