"Господин мертвец"
Шрифт:
Но по их глазам понимаешь, что ответа не будет.
Собственная голова кажется большим холодным камнем, а перед глазами все еще стоит легкая пелена. Но даже сквозь нее ты понимаешь, что происходящее вокруг выглядит подозрительно. Ты пытаешься понять, что именно вызывает тревогу, но ничего не находишь, и даже незнакомые лица и незнакомая форма ничего тебе не говорят. Самое отвратительное ощущение, верно? Понимание неправильности происходящего. Ты вновь вспоминаешь пулю, которая тебя ударила. А потом, повинуясь неизвестно чему, ощупываешь себя – и замечаешь сквозную дыру, в которую можно просунуть палец, в собственном животе. Или внутренности, свисающие подобно сосискам до самой земли. Или еще что-нибудь
– Хорошо рассказываете, господин унтер, - сказали хрипло из темноты, и при свете очередной осветительной ракеты Дирк увидел впереди что-то массивное и громоздкое неясных очертаний, - Не надо стрелять. Рикошет может вам повредить. Это я, Штерн.
Дирк чертыхнулся, возвращая «Марс» в кобуру.
– Ах ты ржавая бочка! Значит, гуляешь по ночам в старых траншеях?
– Здесь спокойнее, тише. Редко кто-то ходит.
– Я и забыл, что все штальзарги по своей натуре одиночки, - проговорил Дирк с усмешкой.
– Мы все философы, - возразил все тот же голос, спокойный и лишенный выражения, - А толпа философов – это уже рынок. Зато наедине с самим собой каждый человек становится философом.
– Не обращайте внимания, рядовой, - сказал Дирк окаменевшему Гюнтеру, - Это Штерн, штальзарг из первого отделения. И самый безумный штальзарг из всех, кого я знаю. Он сам не всегда понимает, что говорит, зато является полным кавалером всех французских пуль и снарядов.
Поклон в исполнении штальзарга выглядел жутковато – как обвал огромного утеса. Но Штерн ухитрился отвесить его не без элегантности.
– Новенький… - проворчал он, выпрямляясь с металлическим скрипом вроде того, что издает изношенный трактор, - И сразу бежать? Как это знакомо. Унтер прав, бегут все. Но не от опасности. Преимущественно от себя. Тебе еще повезло, парень. Отделался дыркой. Меня к тоттмейстеру несли четверо. И у каждого из них было примерно поровну меня.
Штерн говорил в своей обычной манере, ровными короткими фразами. И Дирк не мог избавиться от впечатления, что стальной воин улыбается. Лицом, которого у него давно уже не было.
– Первая пора тяжелей всего, - продолжил Дирк. Штальзарг с его молчаливого согласия ковылял позади, земля под ногами гудела от его ухающих шагов, - Поначалу кажется, что изменился мир, а не ты. То ли в этом мире что-то появилось, то ли что-то пропало. Просто он стал другим, и ты пытаешься устроиться в нем, как лишний патрон в обойме, и из этого ничего не выходит. Тут многие ломаются, рядовой Гюнтер. Сам видел. Потому что начинают понимать ту основную вещь, которая рано или поздно приходит к тебе в размышлениях и скребет, как бродячая собака дверь кухни. Начинают понимать, что этот мир, в котором они успели лет двадцать пожить и один раз умереть за Германию – уже не их мир. Он создан для других, и ты в нем чужой. В этом мире есть вода, которой ты уже никогда не напьешься, и воздух, которого больше не вдохнешь. Вы грамотны, рядовой Гюнтер?
– Да, господин унтер, - ответил тот одними губами. Шел он как калека, ссутулившись и глядя себе под ноги. Дирк подумал, что полезно было бы прикрикнуть на него или вовсе заставить всю ночь заниматься строевой подготовкой, меряя шагами импровизированный плац, сооруженный Карлом-Йоханом, но не стал этого делать.
«Мейстер был прав. Человеколюбие, вот что это за грех. Проклятое человеколюбие».
– Приходилось видеть тех, кто остался на второй год в школе?
– Угу.
– Их можно выделить даже не по лицам, которые уже впору брить, а по их выражению. Они обычно выглядят потерянными, отчужденными. Они испытывают то же самое. Мир, частью которого они привыкли себя считать, вдруг
Штальзарг за их спиной издал короткий отрывистый звук, который сложно было понять или перевести в человеческие интонации. Он мог быть и вздохом и смешком.
– Складно болтаете, унтер.
– Я столько раз говорил это, что заучил на память… Мне приходится повторять это каждому новому мертвецу во взводе. Ведь они все бегут. Кто-то на второй день, кто-то на тридцатый. Но все. Говорить это раньше бесполезно – не поймут. А сейчас уже есть шанс.
– Значит, и вы сами когда-то слышали подобное?
– Конечно. У каждого унтер-офицера заготовлена на этот случай небольшая речь. Мою вы только что услышали.
– И как? – спросил Штерн, в нечеловеческом голосе которого появилось нечто отдаленно напоминающее любопытство, - С вами это сработало?
Дирк усмехнулся.
– Нет, - сказал он, - Это никогда не работает.
ГЛАВА 16
Мертвецы — наши соседи и сожители.
Мы ходим по их костям, пользуемся
выстроенными для них домами, разгуливаем
под сенью посаженных ими деревьев.
Мы и наши мёртвые не мешаем друг другу.
Борис Акунин
Французы напомнили о своем существовании на семнадцатый день после штурма.
В течение двух недель они оставались невидимками, живущими в призрачном мире, отрезанном от привычного широкой полосой вспаханной снарядами нейтральной полосы. Никто не мог с уверенностью сказать, что там происходит, и оттого почти недельное затишье будоражило самые скверные и зловещие фантазии.