Господин Музыка
Шрифт:
Мой король… сердце сжималось при одной мысли о том, что могло с ним случиться. Я не допускала мысли, что он может быть ранен – нет, он где-нибудь сидит, целый и невредимый, думает о чем-то своем, королевском, о том, чего мне и не понять, как я ни умна. Он всегда думает по вечерам, когда солнце заходит, и молоденький солдатик вносит свечи, и другой солдатик подает вечерний чай. Мне все хотелось завести себе служанок, хотя бы одну служанку, но служанок в нашем стане не водилось, я была единственной женщиной.
– Моя госпожа… вам лучше не оставаться здесь,
Я повернулась: маленький солдатик в белом мундире стоял передо мной навытяжку, робко держал мою меховую накидку, хотел укрыть меня – но стеснялся. Его забота меня и раздражала, и трогала – хотелось прогнать его в шею, и в то же время я понимала, что кроме этого солдатика и моего монарха у меня, может, ничего и не осталось.
– Как тебя зовут? – спросила я, вспоминая этикет.
– Рядовой Шварц к вашим услугам! – отрапортовал солдатик, совсем еще мальчишка. И его тоже могли убить в этой схватке.
– Ну пойдем, Шварц, спасибо, что принес плащ… Пойдем по полю, поищем нашего монарха… И вообще, что ты тут торчишь, если должен быть возле короля?
Я изобразила гнев, кажется, солдатик испугался, мне это понравилось. Вообще приятно изредка гневаться, повергать подчиненных в трепет – но потом нужно обязательно улыбнуться, чтобы не делать им больно. И так уже предостаточно боли в нашем мире бесконечных войн…
Мы шли по полю, изрытому лошадиными копытами, чуть севернее возвышалась громадина убитого слона, хотелось даже подойти и мимоходом сдернуть с него звенящие колокольчики. Но мне некогда было заниматься слоном, мне было ни до кого и ни до чего – все мои мысли были отданы моему монарху.
– Тебе следовало бы больше думать не обо мне, а об отечестве, – зазвучали в памяти его слова, – лучше бы сшила солдатам новые мундиры, а то зима уже не за горами… в личном войске восемь пехотинцев, одеть не можешь!
Он нередко ворчал на меня – но сейчас это ворчание было мне даже приятно, но я не слышала его, наши добили последнего вражеского всадника и наступила пугающая, гнетущая тишина. Хоть бы птица мелькнула в небе, хоть бы чей-нибудь нечаянный окрик разрушил вселенское молчание, хоть бы стон умирающего! Но нет… никого и ничего…
Только после боя можно услышать истинное молчание – молчание смерти. Есть две смерти: смерть ревущая и гремящая, которая катится по полю битвы, увлекая нас всех в бешеный круговорот, и другая смерть, которая приходит потом. Молчаливая смерть… Истинная предвестница вечности…
И тут я увидела. Увидела случайно, уже почти прошла мимо, но какая-то сила заставила меня обернуться, посмотреть, вскрикнуть. Я наклонилась, я преклонила колени, я протянула руку, щупая меховой плащ, я еще не могла поверить, я смотрела, как завороженная, так я смотрела когда-то в ранней юности на огромного слона, готового меня растоптать. И страшно, и гибельно, и надо бежать, и нет сил бежать, и смотришь, смотришь…
– Моя госпожа… Мы позаботимся о нем, я и двое моих товарищей… Вам лучше уйти в шатер, моя госпожа…
– Уйди… – слова вырывались из груди сами собой, я не могла удержать их, – оставь нас, оставь!
Потому что передо мной лежал он, мой монарх, насквозь пронзенный мечом. Какой-то паршивый пехотинец убил его, сам валялся тут же с отрубленной головой – мой король никогда не оставляет своих убийц живыми. Никогда, сколько я его помню.
Мой король… Даже сейчас он был красив, эти утонченные черты, эти высокие скулы, этот чуть приплюснутый нос – наследие предков, знак рода, светлые, почти белые волосы, родинка над верхней губой, где пробивается пушок… Наверное, хорошо умереть молодым, вот так, в двадцать лет, наверное, ему уже не больно, вот только мне от этого не легче.
– Моя королева… позвольте нам позаботиться о его погребении…
– Оставь нас, Шварц, – у меня не было сил даже гневаться, – оставь нас…
Интересно остаться вдовой в восемнадцать лет, вот так, ни с чем, с остатками войска, с мертвым монархом, которого нужно похоронить где-нибудь в поле, с беспредельной неизвестностью, что делать дальше. Слезы заволокли глаза, я приказала им вкатиться обратно. Все-таки я королева и должна приказывать, всем, всем, даже своему сердцу. И все должны слушаться меня.
– Приготовьте могилу на холме и принесите могильный камень, – приказала я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно жестче, – и еще…
И тут что-то всколыхнулось, переменилось на огромном поле, и я увидела, как огромный слон, пронзенный тысячей стрел, начинает дергаться, встает, мертвый, растерзанный, и убитый погонщик слона снова берет свою палку. Вражеский всадник с отрубленной головой снова вскочил на коня, и я видела безобразную кровоточащую рану на его шее с острым кадыком. Я обернулась – люди уже бежали с поля, назад, назад, каждый на свою исходную позицию, кто-то решил отмотать все сначала, кто-то пытался дать нам реванш, еще один реванш за этот бесконечный день.
– А потом все сначала… я ждала и скучала… провожала, прощала… – бормотал Шварц, ища свое место в строю, – и назад возвращала… а потом все сначала…
Я хотела прикрикнуть на него, что он не вовремя горланит свои песни, но тут кто-то сзади сжал мои плечи, осторожно дыша мне в затылок – знакомый жест, знакомый вздох, от него пахнет «Айс», какой-то дешевенький парфюм, но как он ему идет…
– Эдик, – я повернулась к нему. Как хорошо, что сейчас нас никто не слышит, я могу назвать его просто Эдик, не упражняясь в титулах и званиях.
– Лиза, – он быстро, порывисто поцеловал меня в губы, – времени нет, родная, битва начинается… Шатер ждет.
Я бросилась вслед за ним к шатру, нужно было и вправду поторопиться – битва уже начиналась, и из глубины вражеского войска вырвался всадник на черном коне…
Ведь ты один умеешь так легко
Обнять мой лоб семи неполных пядей
Снять боль, наросшую за тысячи веков
Неясных передряг и неурядиц…
Молодой солдатик пел о любви и играл на лютне. Я приглашала его каждый вечер, чтобы он пел нам с Эдиком о любви – а потом к ужину спускался Эд, и прогонял солдатика, кажется, он ревновал меня к нему, хотя я не давала ему повода для ревности. Эд появился из своих покоев, одетый повседневно, ему очень идет этот расшитый золотом камзол. Он сделал знак, требуя, чтобы Шварц удалился, но я взмолилась: