Господин посол
Шрифт:
Однажды вечером Пабло пригласил к себе Орландо Гонзагу. Бразилец, как обычно, прежде всего подошёл к камину, на котором выстроились глиняные творения мастера Наталисио, изображающие крёстный путь. Всякий раз Гонзага обнаруживал в этих статуэтках что-то новое для себя. Статуэтки были в современной одежде, и многие из них - как объяснил Пабло - изображали сакраментских политических деятелей начала века. Хуан Бальса, например, которого замучили солдаты Чаморро, был изображён в виде Иисуса Христа. Весь ансамбль Пабло называл "Страсти господни по святому Наталисио".
Приготовляя
– У меня для тебя приятный сюрприз. Ты давно мечтаешь об этих фигурках... Даже предлагал как-то за них пятьсот долларов... Помнишь? Так вот, я дарю тебе всю группу.
Гонзага удивлённо повернулся к другу.
– Ты шутишь?
– И в ту же секунду понял, что услышит сейчас от Пабло.
– Я уезжаю в Сакраменто.
– Я уже догадался.
– Почему?
– По вопросам, которые ты задаёшь, и по тому, о чём ты говоришь последние дни! Впрочем, твоё молчание и твоя озабоченность были ещё красноречивее.
– И что ты на это скажешь?
Орландо пожал плечами, взял стакан с виски и, усевшись, проговорил:
– Такие дела каждый решает сам. Вначале я думал, что ты уедешь в Париж...
– Это было бы бегством из одного места в другое, не избавляющим меня от моих проблем. Моя маленькая драма продолжалась бы и в Париже. На берега Сены и на Елисейские поля я принёс бы с собой, как дурной запах, своё чувство вины.
Гонзага задумчиво смотрел себе в стакан и после короткого молчания спросил:
– А дон Дионисио?
Вытащив из кармана письмо матери, Пабло протянул его другу.
– Каково?
– спросил он, когда Гонзага кончил читать.
– Ласковый материнский шантаж.
– Ласковый? У меня от него уже много лет синяки.
Гонзага сухо рассмеялся.
– Ты считаешь, Пабло, что родители лишили тебя мужества, кастрировали после приключения с... как её там? С Пией... А теперь, когда началась эта революция, ты вбил себе в голову, что должен отправиться в Сьерру и, поборов все опасности, восстановить своё мужское достоинство. Так ведь?
– Не совсем.
Ортега тоже пил, но думал о чём-то своём. Он хотел откровенно поделиться с другом планами, которые давно вынашивал, но спокойно, без мелодрамы. Пабло боялся показаться смешным в глазах Гонзаги и в своих собственных.
Наступило долгое молчание, бразилец невидящим взглядом уставился на статуэтки Наталисио, пытаясь представить Пабло в форме цвета хаки, с пулемётными лентами, перекрестившими грудь...
– Я буду с тобой откровенен, Пабло. Как ты, ненавидящий насилие больше всего на свете, будешь стрелять и убивать? Об этом ты подумал?
– Конечно. Не одну ночь я провёл без сна, размышляя над этим...
– На войне таящиеся в нас животные инстинкты прорываются наружу, и убивать, видимо, становится сравнительно лёгким делом. Но подумай о завтрашнем дне, когда оружие и голова солдата остынут. Подумай о похмелье после сражения...
Орландо встал, закурил сигарету и кончиками пальцев погладил окровавленную спину Хуана Бальсы, который согнулся под тяжестью креста и под ударами центуриона.
– Подумай и о победе, ведь она оборотная сторона той же медали: месть, новые расстрелы, разнузданные, ничем не сдержанные страсти... Несправедливость, прихотливо сплетённая с правосудием... Народные трибуналы... Ты думаешь, что сможешь всё это переварить?
Пабло тоже встал.
– А ты думаешь, мои голова и желудок не годятся для этого? И потом, Гонзага, решение, которое я принял, нельзя анализировать хладнокровно, как математическую задачу. Слишком много неизвестных величин. Но если бы прежде, чем пуститься в эту авантюру, я разрешил все сомнения и оградил себя от всех опасностей, я бы остался всё тем же равнодушным трусом. А значит, перестал бы себя уважать.
– Ты просто мазохист, дружище.
– Глупости. Сам знаешь, что это не так. Я люблю жизнь не меньше твоего.
– А не приходило тебе в голову, что и меня мучают подобные вопросы? Или ты думаешь, что я беззаботно порхаю среди мыльных пузырей нашего дипломатического мира, пока миллионы моих сограждан влачат жалкое существование? Я тоже иногда задумываюсь о бедах, которые может принести гражданская война такой стране, как Бразилия... Ты скажешь, я приспособленец. Пусть так, не отрицаю. И всё же у меня нет причин ненавидеть себя. Я пытался себя презирать, но и из этого ничего не получилось. Я слишком люблю себя и поэтому проявляю большую терпимость к своим слабостям и недостаткам. Для меня также ясно, что если бы я, став участником вооружённого восстания, убивал, я бы сошёл с ума. А может, меня пугает мысль быть убитым. Впрочем, нет! Ты скажешь, что я трус. Возможно. Но сердце у меня есть. Иногда я смотрю на карту Бразилии и задумываюсь о судьбе этого спящего гиганта, которым правят лживые политиканы. Тогда я задаю себе вопрос: что делать? На чью сторону мне встать? И прихожу к выводу, что было бы безумием вступить в заговор только для удовлетворения своего чувства ответственности... если оно у меня действительно есть. Надо спасать Бразилию, а не сеньора Орландо Гонзагу. Однако, как видишь, и это рассуждение ни к чему не приводит...
– Когда я приглашал тебя, у меня и в мыслях не было тебя обвинять, я хотел поговорить с тобой о моих делах, о моём решении присоединиться к Барриосу, пускай скоропалительном... Сейчас я отвечу на вопрос, который ты мне задал. По всей видимости, я уже убил своего отца.
– И что же ты чувствуешь?
– Пока... ничего. Словно я под наркозом, таким и нужно оставаться до конца революции...
– Когда ты намерен уехать?
– Как можно скорее. Через два-три дня, а может и раньше.
– И когда же ты будешь в Сьерре?
– У меня два варианта. Первый: лететь на самолёте "Панамерикэн" из Нью-Йорка в Пуэрто Эсмеральду и там пересесть на самолёт местного сообщения, который доставит меня в Соледад-дель-Мар.
Гонзага с унылым видом покачал головой.
– А если тебя арестуют в Пуэрто Эсмеральде? А если самолёты гражданской авиации сейчас не летают в Соледад-дель-Мар?
– У меня есть и второй вариант: лететь из Нью-Йорка на Ямайку, там нанять маленький самолёт, который сможет приземлиться на посадочной площадке в поместье отца...