Господин посол
Шрифт:
Габриэль Элиодоро задумчиво уставился на портрет дона Альфонсо Бустаманте.
– Хорошо, тогда вы будете переводить.
– Отлично, господин посол.
– Как вы считаете... что я должен сказать журналистам?
– Расскажите, что случилось. И чем меньше вы будете комментировать происшествие, тем лучше.
Габриэль Элиодоро медленно кивнул, взял нож из слоновой кости и стал постукивать им по стеклу стола.
– Вы полагаете, представители печати попросят меня показать документы? Я хочу сказать - бумаги, доказывающие участие Виванко в заговоре?
– Без сомнения.
– Но документы эти в сумке
– Так и скажите репортерам.
– Что с вами сегодня, Клэр?
– Ничего, господин посол.
– Хорошо, когда журналисты приедут, проводите их в конференц-зал. И велите принести нам кофе... виски или мышьяку!
Секретарша удалилась. Габриэль Элиодоро, почувствовав на себе чей-то взгляд, поднял голову и, встретившись с суровыми глазами дона Альфонсо Бустаманте, метнул в него нож для разрезания бумаг.
Сообщение о трагедии, разыгравшейся в посольстве Сакраменто, американские газеты опубликовали на видных местах. "Пост", "Стар" и "Ньюс" уделили происшествию особенно много внимания. Интервью с послом все газеты воспроизвели без комментариев, кроме одной нью-йоркской, поместившей ядовитую статью под заголовком "Еще один черный день в посольстве Сакраменто". Как и следовало ожидать, в статье этой исчезновение Гриса связывалось с убийством Виванко.
Пабло узнал о случившемся от Билла Годкина. Они отправились завтракать в кафетерий отеля "Статлер" и, сделав заказ официанту, молча уставились друг на друга. Первым заговорил американец:
– Что ты думаешь об этом, Пабло?
– Я нахожу, что дело плохо состряпано... А ты?
– Согласен, но некоторые факты полностью подтвердила местная полиция. На Габриэля Элиодоро действительно было совершено покушение, револьвер действительно принадлежал Виванко, и на рукоятке были обнаружены отпечатки его пальцев, а пулю, выпущенную из этого оружия, нашли в ступеньке лестницы. Пуля же, которая убила Виванко, действительно была выпущена из револьвера ночного сторожа. И что еще важнее - показание ночного сторожа, подтвержденное послом и мажордомом, не вызывает никаких сомнений. Их показания ни в чем не расходятся и вполне достоверны.
– И все же версия насчет заговора состряпана Габриэлем Элиодоро и военным атташе, уж он-то специалист по такого рода делам. Письмо, в котором Грис якобы пишет о своем побеге, просто смехотворно. У профессора не было ни малейшей необходимости бежать из Штатов. Если бы он захотел, он мог бы совершенно легально уехать на Кубу или в любую другую страну. А как объяснить то, что его имя не значится в списках пассажиров ни одной авиационной или пароходной компании, покинувших Америку за последние две-три недели? И потом, разве отправляются в путешествие, не взяв ничего из одежды, даже очков, не приведя в порядок дел? Такой человек, как Грис, не уехал бы, не расплатившись за квартиру и по другим счетам и не сказав ни слова своему шефу в университете. Да и со мной он обязательно простился бы, хотя бы по телефону.
Официант принес заказ: черный кофе с сухими гренками - для Пабло и плотный завтрак: яичницу-глазунью, сосиски, овсяную кашу, поджаренный хлеб, сливочное масло - для Годкина, который тут же принялся за еду.
– Я согласен с тобой, - пробормотал он и вытер подбородок, испачканный яичным желтком. Пабло выпил кофе, но к гренкам не притронулся.
– Сегодня я не заснул ни на минуту, все думал, что мне делать... Написал длинное письмо родителям, сообщил о случившемся и о том, что подаю в отставку.
– Ты уже отправил письмо?
– Рано утром, пока не передумал... Когда мы выйдем отсюда, я пошлю телеграмму в министерство иностранных дел с просьбой об отставке.
Годкин намазывал повидлом поджаренный хлеб.
– А потом?
– Пойду в канцелярию, поговорю с послом.
– И что он, по-твоему, скажет?
– Это меня не интересует.
– А как Освободитель использует эти "подрывные документы"?
– Они явятся предлогом, которого Каррера ждал, чтобы отменить приближающиеся выборы и сделать первую попытку остаться у власти.
– Держу пари, что уже сегодня вечером мы получим из Сакраменто чрезвычайное сообщение. И я сейчас, сию минуту, нисколько не боясь преувеличений, могу составить подробную информацию о том, что там произойдет...
На следующий день газеты вышли с сенсационными заголовками о новом перевороте в Сакраменто. Генералиссимус Хувентино Каррера объявил об отставке кабинета, распустил обе палаты конгресса и ввел осадное положение по всей стране. В Сакраменто производились массовые аресты лиц, замешанных в заговоре "левых, имевшем целью насильственное свержение правительства". Только в федеральном университете было арестовано и подвергнуто заключению более двухсот человек - профессоров и студентов. В своей речи, произнесенной по радио, президент объяснил, чем были вызваны принятые им меры, и попросил поддержки у народа, в преданность которого он безоговорочно верил. Далее он заявил, что его стремление к справедливости не помешало ему проявить "непреклонность по отношению к изменникам, угрожающим общественному порядку, демократической системе и христианским традициям нашей родины".
Прочтя это сообщение, Огилвита глубоко вздохнула: еще один государственный переворот!
Почти все утро посол созванивался со своими коллегами по ОАГ - просил о срочном созыве чрезвычайной сессии Совета, на которой он смог бы дать информацию о политическом положении в Сакраменто.
Молина чувствовал себя подавленным. В газетах он прочел сообщение о том, что дон Панфило Аранго-и-Арагон обратился к католикам с призывом без колебаний поддержать президента в решающий момент его борьбы против большевизма.
"Еще одна глава в его славной биографии!" - подумал министр-советник, которого, однако, больше заботило не уже случившееся, а последствия этих событий. У Молины было предчувствие, что главное еще впереди: в Сакраменто в любой момент могли высадиться войска эмигрантов. Да и внутри страны, судя по всему, обученная и вооруженная пятая колонна ожидала лишь сигнала для начала восстания.
"Что будет со мной, если революция победит?.." - думал он. Даже вульгарного и нечистого на руку Карреру он предпочитал любой левой диктатуре. Умереть он не боялся. Жизнь порой страшила его больше, чем смерть, но в случае победы мятежников на родину он решил не возвращаться. Лучше покончить с собой, чем подвергнуться оскорблениям в революционном трибунале, очутиться в грязной тюремной камере, терпеть издевательства со стороны врагов. Смерть лучше, в тысячу раз лучше: мгновенная, чистая и достойная.