Господин посол
Шрифт:
– Капитан Ортега, я ознакомился с вашими замечаниями на полях проекта нового закона о печати.
Пабло молча смотрел на Валенсию, а тот продолжал:
– Ваши замечания ошибочны и до смешного наивны.
– Это ваше личное мнение?
– Не только, это мнение Барриоса и других товарищей. В общем, это мнение Центрального революционного комитета. Должен поставить вас в известность - вы не подходите для поста, который занимаете.
– Почему?
– В частности потому, что вы неправильно понимаете свободу. Для вас, буржуазных либералов, свобода может существовать вне тесной связи с жизнью
– А вам не напоминает этот взгляд на свободу взгляды Чаморро и Карреры?
– Не будьте смешным! Научитесь мыслить диалектически, хотя от литератора этого требовать нельзя.
– Он взял лежавшие перед ним бумаги, поднял их и бросил на стол - очевидно, обычная выдержка изменила Валенсии.
– Значит, по-вашему, в Сакраменто можно осуществить нашу революционную программу, не ликвидировав предварительно коммерческих газет, которые всегда являлись рупором олигархии и иностранных компаний? По-вашему, мы позволим, чтобы эти мерзкие листки продолжали отравлять умы читателей ложью в интересах богатых и привилегированных классов? Пошевелите мозгами, Ортега! Свобода не может быть самоцелью. Это способ завоевать лучшую жизнь для большинства. И если она этому не послужит, грош ей цена.
– Значит, наша газета будет правительственным рупором, единственным и непогрешимым?
– А почему бы и нет? Или вы хотите, чтобы мы каждый день согласовывали с ЮНИПЛЭНКО и "Шугар Эмпориум" содержание наших передовых статей? Реакция живуча. Если мы не примем мер, она в конце концов заползёт в самую узкую щель, которую мы оставим в наших крепостных стенах. А если они снова будут хозяйничать в стране - не тешьте себя иллюзиями, - они нас расстреляют. Помните Морено? Он был слишком наивен, полагая, что сумеет осуществить программу социальных реформ, оставив свободу капиталистической прессе, которая стала нападать на него, едва он вступил в правительственный дворец, и не успокоилась, пока не уничтожила его.
Валенсия снова взял бумаги, аккуратно сложил их и передал Пабло.
– Просмотрите ещё раз и постарайтесь проникнуться революционным духом. Даю вам эту возможность.
– Я перечитывал проект больше десяти раз, моё мнение изложено на полях. Этот закон, с моей точки зрения, очень сильно отдаёт тоталитаризмом.
Роберто Валенсия усмехнулся, закурил сигарету и, выпустив дым, твёрдо взглянул в глаза Пабло.
– Свобода!
– воскликнул он.
– Свобода! Вы, интеллигенты, играете словами, как дети игрушками. Вдохновлённые этим мифом, буржуазные писатели уже несколько веков создают литературу, оторванную от классовой борьбы, от реальной действительности.
– Пресловутый социальный заказ! Но почему художник должен непременно чувствовать свою связь с коммунистической партией, будто она является единственным носителем истины? Почему он не может писать просто о человеке, о жизни во всём её разнообразии, о её противоречиях, бесчисленных лабиринтах и тайнах? Вы, коммунисты, жонглируете двумя шарами: историей и человечеством, но забываете о личности, считаете оправданным убийство человека для спасения человечества. Таким образом, смерть для вас тоже стала абстракцией.
Валенсия, казалось, находил удовольствие в споре. Лёгкая улыбка на секунду смягчила его жёсткий рот.
– Как-то в горах ты сказал мне, что считаешь себя гуманистом. Я тогда был слишком занят одной операцией и не мог терять время на теоретические дискуссии. Однако теперь я тебе возражу: гуманизм и либерализм - всего лишь роскошная мантия короля, который оказался голым. Вы, интеллигенты, тоже заворачиваетесь в эту мантию, стараясь избежать ответственности, отказываясь занять решительную позицию.
– По-вашему, я не занял такой позиции?
– Заняли, но против воли и без достаточной моральной подготовки, чтобы быть последовательным до конца.
– Что значит "до конца"? Признать законными убийство и насилие? Согласиться с тоталитарной системой правления? Нет, Валенсия, в этом на меня не рассчитывайте!
– Откровенно говоря, я ни в чём на вас не рассчитываю. И никогда не обольщался на ваш счёт. Слишком хорошо знаю людей вашего типа. Я уже говорил вам однажды и повторяю сейчас: вас больше интересует собственное спасение, чем спасение народа. Вы можете отрицать, но религиозное воспитание оставило в вашей душе семена, которые взошли чувством вины и желанием её искупить. Люди, подобные вам, никогда не смогут бороться за социальную справедливость.
Пабло Ортега встал.
– Как и положено литератору, - продолжал Валенсия, - вы не перестаёте играть словами. А при виде первой же капли крови вы и вам подобные недотроги съёживаетесь, заболеваете медвежьей болезнью и убегаете в кусты.
– Жестом прокурора он протянул руку в сторону Ортеги.
– Держу пари, что через несколько недель вы будете ворчать (если уже не ворчите), что это не та революция, о какой вы мечтали. И в конце концов при первой возможности удерёте в Майами, где станете загорать, ходить по казино, пописывать статейки против революционного правительства Сакраменто и сочинять поэмы о народе, который стонет под "коммунистическим сапогом". Своим мученическим видом вы завоюете расположение американских старушек, пекущихся о спасении "банановых республик", а ваши статьи очень хорошо будут оплачивать редакторы-янки.
– Вы ошибаетесь, Валенсия, я не уеду отсюда. Я останусь, чтобы получить то, что революция обещала народу. Я имею на это право.
– Вашего права я не оспариваю, но сомневаюсь, что вас хватит на это.
– Поживём, увидим...
Валенсия взял термос, налил в стакан немного воды, проглотил таблетку из железной коробочки и запил её водой. Его рубашка цвета хаки пропотела под мышками. Жужжал вентилятор. Вдруг зазвонил телефон, и Валенсия схватил трубку.
– Да, Валенсия... Что случилось? Что? Сейчас нет. Минут через пять вели ему войти.
Положив трубку, он сел на край стола и скрестил на груди руки.
– Послушайте, Пабло. Ваш друг Грис говорил, что есть насилие, которое он приемлет, хотя и без восторга. Это насилие справедливости над насилием бандитов. Сейчас перед нами стоят гигантские задачи, и мы не можем терять время на пустяки.
– Если вы считаете жизнь человека пустяком, у меня мало надежд на будущее этой революции.
– Не беспокойтесь, мы, истинные революционеры, позаботимся о её будущем, в которое верим.