Господин Пруст

Сразу после смерти Марселя Пруста, бывшего уже тогда, в 1922 году, знаменитостью, возник настоящий ажиотаж вокруг свидетельств и воспоминаний той, кого он называл не иначе как «дорогая моя Селеста». Многие знали, что только она, единственная прожившая рядом с ним день за днем восемь наиболее значительных лет его жизни, хранила в своей памяти самое главное о личности, прошлом, друзьях, влюбленностях, понимании мира и о творчестве этого гениального больного. Знали и то, что целыми часами каждую ночь — а ночи заменяли для этого человека день, и утро начиналось у него в четыре часа пополудни — Селеста Альбаре пользовалась исключитель­ной привилегией

Селеста была в центре всего, и свидетельства ее самые важные. Тем не менее целых пятьдесят лет она не соглашалась нарушить молчание, говорила, что ее жизнь ушла вместе с Марселем Прустом. Как и он, затворившийся в своем творчестве, она хочет остаться наедине с воспоминаниями. Только там еще жив тот блистательный повелитель духа и чудовище тирании и добра, которого она «любила, терпела и которым наслаждалась». Пытаться передать все это, да еще, как ей казалось, неумело и неловко, значит совершить предательство.

И если в восемьдесят два года она передумала, то лишь потому, что увидела, как другие, не столь щепетильные, предают Марселя Пруста, не зная всего того, что было известно ей, давая волю избытку своего воображения, а, быть может, ради привлечения внимания к собственным мелким «интересным» гипотезам.

Пусть мне простят и мое собственное объяснение. Чтобы остаться честным перед самим собой, я должен сказать, что никогда не согласился бы стать эхом г-жи Альбаре, если бы уже через несколько бесед с нею — а они продолжались в течение пяти месяцев — не убедился в аб­солютной достоверности ее откровенных рассказов. Ведь эта книга неизбежно заденет многие устоявшиеся идеи и навряд ли обойдется без скрежета зубовного. Поэтому я хотел быть уве­ренным в том, что не впаду в иную разновидность предательства — как я однажды сказал гос­поже Альбаре, я не хочу создавать образ святого.

Семьдесят часов, потраченные при разговорах на одни только проверки и перепроверки, дали мне необходимую уверенность. Бывало, мы возвращались по семь или восемь раз к одному и тому же, то ли в связи с другими сюжетами, а иногда и совершенно неожиданно для нас самих. И ни единого раза я не заметил хотя бы малейшего противоречия. К тому же есть нюансы, которые не обманывают. Если читатель услышит в этой книге слышанное мною, я не сомневаюсь, что он различит здесь самый проникновенный из всех голосов — голос сердца.

Весь мой труд, когда я записывал говорившееся, и заключался в тщательном сохранении этого голоса и, конечно, в разделении на темы и главы. Следует сказать еще об одном,, что окончательно убедило меня: за те месяцы, которые последовали вслед за нашими беседами, наша книга рождалась не только благодаря этому голосу сердца; я жил тогда весь окутанный и пронизанный Марселем Прустом, и мне являлись чуть ли не настоящие видения. Не раз я был в полной уверенности, что это сам Пруст. Никогда до тех пор ни одна книга не порождала во мне столь ясного ощущения такого присутствия.

Жорж Бельмон

Я должен особенно поблагодарить здесь тех, чья помощь в исследованиях и проверках, столь необходимых для такого труда, воистину неоценима. Это Одиль Жеводан — дочь г-жи Альбаре, Сюзанна Кадар и Тортензия Шабрье.

Прошло уже шестьдесят лет, как я увидела его в первый раз, но все было как будто только вчера. Он часто говорил мне: «Когда я умру, вы будете все время вспоминать маленького Марселя, ведь никогда уже не найдется другого такого же». Теперь я уверена, что он был, как, впрочем, и всегда, прав. Я никогда не оставляла его, не переставала думать о нем и брать с него пример. Когда не спится по ночам, он как будто разговаривает со мной. А если случается что-нибудь и не знаешь, как тут быть, я спрашиваю себя: «А будь он здесь, что бы он посоветовал?» Я слышу его голос: «Дорогая Селеста...» — и уже знаю, как бы он ответил. Все, что случается со мной хорошего, посылает он, ведь он желал мне только добра, бывал так доволен, когда я радовалась чему-нибудь или когда ему хвалили меня. И если он был таким большим человеком на земле, разве может быть по-другому, и, кроме того, я уверена, что и там он остается вместе со мной.

Десять лет это не так уж долго. Но за эти десять лет с г- ном Прустом в его доме для меня прошла целая жизнь, и я благодарю судьбу, ведь я не могла даже мечтать о чем-нибудь более прекрасном. Я даже не понимала, что это такое. Просто жила со дня на день, и мне было хорошо. А когда говорила ему об этом, он отвечал:

— Послушайте, Селеста, но жить по ночам, все время, с больным, ведь это так тоскливо?

Я возражала, он посмеивался, но, конечно, понимал, что значит для меня такая жизнь. Это трудно выразить словами. Его шарм, его улыбка, манера говорить, под­перев рукой щеку. Он задавал тон, как в песне. И когда для него остановилась жизнь, кончилась она и у меня. Но песня осталась.

Да, судьбе было угодно свести меня с ним. Могла ли я знать, выходя замуж, что это приведет меня к нему?

В 1913 году мне не было еще и двадцати двух, и я еще ничего не видела, кроме своего Оксилака, там, в Лозере, и нашего большого дома. Я просто обожала всех — и мать, и отца, и сестру, и братьев — и даже не думала о замужестве или о том, чтобы куда-нибудь уехать. Мой будущий муж, Одилон Альбаре, приезжал в отпуск к моим двоюродным сестрам. Это был очень приятный молодой человек с добрым круглым лицом и густыми усами по моде того времени. Он жил в Париже и работал на такси. Ему было на десять лет больше, чем мне, он родился в 1881 году. Я знала, что у него еще в детстве умерла мать. Может быть, моя любовь к матери и скрытая в нем печаль о его потере и сблизили нас.

У него была замужняя сестра, очень энергичная и властная, заменившая его братьям мать; в то время она держала в Париже кафе на углу улиц Монмартр и Фейдо. Ее звали Адель, по мужу г-жа Ларивьер, г-н Пруст упомянул о ней в одной из своих книг, — кажется, в «Обретенном времени». Моя сестра, к которой приезжал в отпуск Одилон, говорила, что Адель хочет устроить наш брак. Одилона я знала хорошо, он мне очень нравился, мы даже переписывались, но виделись не так уж часто, и мысль о замужестве мне и в голову не приходила. К тому же у нас в семье было какое-то предубеждение против Одилона. Даже за десять дней до свадьбы мой двоюродный брат говорил матери, что он совсем не подходит для меня из-за Парижа, что это слишком далеко. Тогда в провинции, особенно в деревнях, семьи жили вместе, и браки не отрывали их от земли. В конце концов Одилон сделал мне предложение, и оно было принято.