Господин Великий Новгород (сборник)
Шрифт:
Он мотнул головой в сторону Крюковской.
– Молчи ты, пьяная физиономия!
– засмеялся Владимир Николаевич.
– Что это ты врешь? Ступай вон, старая бесхвостая сова.
– Я и пойду. Чего вы ругаетесь-то! Опять за сову принялись. Это за то, что я правду сказал. Спасибо, всегда так надо. Ступай, мол, старый пес, вон. Вас же жалеючи говорю. Что? Аль опять захотелось по старому, бабе в лапы попасть. Опять пойдет, как бабье одолеет: Аким, Аким, денег надо, а я вот тогда и не пойду искать и не пойду...
– Да оставь, старый черт! Не ворчи. Убирайся вон.
– Всегда так, как начнешь правду говорить, все вон да вон, продолжал говорить Аким, уходя из кабинета.
– Видишь, я права, - с жаром начала Надежда Александровна.
– Я при Акиме сдержалась, но теперь прямо скажу, что этого выносить не стану и при себе терпеть другую женщину не буду. Я тебе не жена и терпеть не обязана. Если ты осмелишься и я замечу - сейчас же брошу тебя. Что это за бесстыдство! Но помни, я тебе еще и отомщу за себя. Жестоко отомщу!
В тоне ее голоса звучала решимость.
Владимир Николаевич, видимо, струсил.
Он подошел к ней и начал ее успокаивать, стараясь с деланной улыбкой заглянуть ей в лицо.
– Ну, полно верить этому дураку, Надя, - поцеловал он несколько раз ее руку.
Она не отнимала руки, но молчала.
– Пожалуйста, не сердись. У меня к Щепетович еще не может быть никакого чувства. Я ее в первый раз и увидал сегодня.
– Знаем мы "в первый раз", - вскинула она на него глаза.
– Уж ты мне тоже, пожалуйста, розовый вуаль на глаза не надевай, я и так умею различать предметы. Знаю твой вкус: пришел, увидел, победил. И чем скорее и новее - тем милее и вкуснее. Настоящий гастроном в этом отношении: непременно переменное кушанье надобно. А Щепетович, я знаю давно, какая она птица. У Наташи Лососининой отбила мужа, он даже ей в то время нужен не был, другой был при ней, так только, чтобы отбить.
– Удивительно у вас, у женщин, в этом отношении феодальные закостенелые понятия, эгоизм какой-то, - отвечал он со смехом и начал ходить по кабинету.
– Почему непременно, если любишь женщину, надо отказаться от жизни и не сметь подумать о другой женщине? Отчего не пользоваться и не наслаждаться всем, что встречается на пути хорошего? Приятнее, веселее бы всем жилось. Зачем друг друга стеснять и лишать свободы? И мужчины, и женщины - живые организмы, живущие своей жизнью, а не вещи, которые могут быть чьей-нибудь собственностью. Нам, детям девятнадцатого века, крепостничества не надо и мы его не терпим, во всем должна быть свобода - это знамение времени.
Он остановился перевести дух.
Она задумчиво глядела на него.
– Да и, вообще, мне кажется, - продолжал он, - притворяться и лгать в этом отношении очень гадко; я этого не могу. Чем я виноват, что меня прежде влекло, а теперь влечение прошло? Влечение и хорошо только тогда, когда естественно, да иначе оно и не может существовать, его вызвать насильно нельзя. Ну скажи, по совести, что в таком положении делать? Как тут быть?
Он остановился перед ней и глядел вопросительно.
– В теории, пожалуй, я с тобой согласна, - медленно начала она, притворяться и лгать гадко, и насильно мил не будешь. Ты спрашиваешь меня, как тут быть? Я тебе ответить на это не сумею, сама в тупик становлюсь. Я чувствовать так не умею и для меня это непонятно.
Она провела рукой по лбу, как бы сдерживая наплыв мыслей.
– Только... если бы это случилось... Тяжело думать, - с расстановкой добавила она после некоторого молчания.
В голосе ее слышались ноты безысходной грусти.
Он тоже казался сосредоточенным.
– Да. Это не разгаданная загадка и не думаю, чтобы кто-нибудь разгадал ее непогрешимо верно, - серьезно сказал он.
Воцарилось молчание.
Она сидела, бессознательно глядя в пространство.
Он продолжал нервно ходить взад и вперед по кабинету.
– А потому и будем жить, пока живется, - начал он первый, подходя к ней и целуя ее в голову.
– Ну, что задумываться! Перестань. Улыбнись.
Она горько улыбнулась.
– Вот так-то лучше, - он снова поцеловал ее.
Она схватила его за руку.
– Ах, Володя, иногда мне кажется, что я счастлива, близка к твоей душе, а порой я с ужасом убеждаюсь, что между нами есть что-то недоговоренное, что мы далеки и не понимаем друг друга.
– Надя, Надюша моя, я бы рад душой сам, если бы мог перемениться, но сорокалетнее дерево, если оно росло криво, перегнуть и выпрямить невозможно, а потому и мне изменяться трудно. Люби меня такого, какой я есть, а сделать меня нравственным вряд ли тебе удастся. Слишком поздно мы встретились с тобой, и ты напрасно взялась за это.
Он снова уселся в кресло.
– А как бы мы могли быть счастливы, - мечтательно, почти шепотом начала она, - каждая мысль пополам, - полным человеческим, сознательным счастьем.
Она смолкла на мгновение.
– А такого счастия, что у нас счастьем называется, я никогда не хотела и теперь не хочу, - вдруг возвысила она голос.
– Живут люди в одном доме, носят одно и тоже имя, едят из одной миски... и довольствуются... А что они нравственно далеки друг от друга, что ничего общего в мыслях нет, об этом и не заботятся... На мой взгляд, это не счастье. Вот почему я не хотела быть твоей женой. Боялась этого общего места, этой рутины. Хотелось другого счастья, основанного на взаимном доверии, чтобы на самом деле было "одно тело и одна душа", а не врозь душой, и это могло бы быть так.
Она порывисто встала, подошла к нему, обвила руками его голову и, целуя ее, прижимала к своей груди.
Он молча позволил ласкать себя.
– Не разменивайся ты только на мелочи. Я знаю, какая это умная и золотая головка, только вот сверху много мусору накопилось. Я бы хотела смахнуть этот мусор, чтобы золото было виднее.
– А если во мне нет этого золота, о котором ты мечтаешь, - поднял он на нее грустный взгляд.
– Нет его и нет. Я сам чувствую, что нет. И зачем, право, ты меня всегда растревожишь, душу мне только взволнуешь, а толку из этого никакого ни для меня, ни для тебя. Все опять по-старому пойдет. Во мне для этого переворота чего-то нет, недостает.