Господин Великий Новгород (сборник)
Шрифт:
Сумасшедшая старуха погрозилась ей своим костлявым кулаком.
– А этот, душегуб, кровопивец, что здесь был, - вспомнила она о Семене Иванове, - сохрани, говорит, Агафья Тихоновна! Лисит, злодей, тоже добрым прикидывается... Погоди, лисий хвост, сохраню я тебе твою полюбовницу, так сохраню, что и сам наищешься... Кажись, и он был, как тащили Аленушку, будто бы я его видела... Так и есть, видела... Как пить дать он и есть... Семь-ко я отомщу за Аленушку... Надругались над ней, ненаглядной, сгубили во цвете лет касаточку... Надругаюсь и я над полюбовницей изверга... Умерла моя кралечка... пусть и эта околеет, проклятая!..
В глазах старухи сверкнул какой-то адский огонь. С протянутыми вперед костлявыми руками бросилась она на лежавшую Елену Афанасьевну и правою рукою с такой неимоверною силою сжала ей горло, что глаза несчастной широко раскрылись в предсмертной агонии, а язык высунулся на половину изо рта.
Раздался предсмертный крик, и Аленушки не стало.
Агафья Тихоновна как бы окаменела над трупом задушенной ею женщины, и, сидя на полу, все сильнее и сильнее сжимала ей горло.
Она, казалось, с наслаждением впивалась глазами в искаженное лицо лежавшей и вдруг... в ужасе отняв руку, отскочила от мертвой.
– А кажись, это и впрямь... Аленушка!
– диким голосом вскрикнула Агафья и остановясь посреди комнаты, стала снова тихо подходить к лежавшей, пристально рассматривая ее.
– Да... да... вестимо, Аленушка...
Она подскочила к трупу и стала срывать с нее платье и рубашку.
На груди умершей блеснул золотой крест с четырьмя изумрудами.
– Она... она... Ах я окаянная!
– простонала старуха, к которой на минуту явилось полное сознание.
Эта минута показалась ей страшно продолжительной. Весь ужас совершенного ею преступления восстал перед ней. Своими руками она убила ту, которая ей была дороже и милее всего на свете... убила свою... Аленушку.
Светлый промежуток миновал, но сознание, что перед ней ее питомица Елена Афанасьевна, осталось.
Она стала тормошить труп.
– Аленушка, касаточка, встань, очнись, ненаглядная... это я, твоя здесь нянюшка, Агафья... встань ты, дитятко, проснись... Что ж ты глядишь на меня, словно испугалася... язык-то спрячь... красавица...
Труп действительно глядел на нее во все глаза, в которых отразился весь ужас неожиданной смерти.
– Встань же, родимая... пойдем, милушка, в твою горенку, положу я тебя на постель пуховую, расправишь ты свои косточки усталые. Встань же... очнись!
Агафья Тихоновна то приподнимала труп в своих объятиях, то снова опускала его на пол, трясла за руки, а слезы ручьем текли из ее старческих глаз.
Снова наступил момент сознания.
– Умерла, умерла Аленушка, убила я ее, проклятая...
Она упала на труп, обливая его горячими слезами и огласила комнату дикими воплями.
Вдруг она остановилась, и какая-то блаженная улыбка появилась на ее губах.
– Это хорошо... кровопивцу она не достанется... она... Христова невеста... теперь у Него, Батюшки, в обители, а я с ней сейчас свяжусь...
Над лавкой, около которой лежал труп, на стене была перекладина, видимо оставшаяся от полки, на которой стояла серебряная посуда, украденная опричниками, сломавшими и самую полку. С быстротой молодой девушки вскочила старуха на лавку, привязала бывшую у ней в руках веревку с петлей, просунула в последнюю голову и быстрым движением опрокинув лавку, повисла на веревке.
Тяжелая дубовая лавка с такою силою упала на труп Аленушки, что рассекла ей лоб. Кровь не брызнула.
Среди невозмутимой тишины горницы раздался лишь протяжный крик удавленницы, и затем все смолкло.
Глаза старухи тоже широко открылись и как бы впились в глаза лежавшей под опрокинутой лавкой мертвой Аленушки.
Вид мертвой Агафьи Тихоновны с прикушенным до половины языком был страшен.
Не прошло и десяти минут после совершившейся ужасной катастрофы, как дверь в горницу дома Горбачева отворилась и на ее пороге с улыбкой радостного ожидания на губах появился Семен Иванов Карасев.
Взглядом, полным неподдающегося описанию ужаса, окинул он эти два обезображенных трупа и как подкошенный без чувств повалился у порога того дома, куда еще так недавно мечтал войти счастливым женихом.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Судные дни Великого Новгорода окончились.
Слова Семена Иванова Карасева запали глубоко в душу Иоанна. Он приказал прекратить следствие по изменному делу. Опричники были собраны и усажены в слободах, назначенных для их постоя. Царь на другой же день призвал к себе Бориса Годунова.
– Что в несчастном городе?
– спросил он его.
– Боятся, государь, верить покуда минованию ужасов...
– О, Господи! Что мне делать преступнику!?
– воскликнул царь, и крупные слезы покатились из его глаз.
– Во-первых, государь, благоволишь ободрить заутра уцелевших... Во-вторых, разошлем помянники по обителям о поминовении страдальцев и страдалиц от Малютиной злобы... и коварства.
– Моленье о душах их наша обязанность, но не сильны они смыть с души моей злодейства рабов моих.
– Государь, жертвы не встают... но за то грабителей, притеснителей, ради корысти пустившихся на доносы, да не пощадит твое правосудие.
– Делай с ними что знаешь... и с Малютой.
– Ты не увидишь его более, государь... разве что доведется ему честно сложить голову в бою.
– О нем не напоминай... Приготовь все к выезду нашему... да собрать людей новгородских... хочу уверить их в безопасности.
Наступило утро, в полном смысле великопостное, сырое, промозглое, туманное. Небольшими и редкими кучками удалось расставить горожан, унылых, робких, загнанных, уцелевших от казней. Как живые тени, стояли эти остатки недавно еще густого и бодрого населения.
– Едет! Едет!
– торопливо закричали десятники стрелецкие, равняя ряды приведенных. Последние сняли шапки и опустились на колени.