Господин Великий Новгород (сборник)
Шрифт:
– Поднявшие меч мечом и погибнуть должны!..
– отозвался царь, выслушав признание Карасева.
– Ты бы должен помнить это и не быть мстителем, - добавил он грустно.
– Голова моя перед тобою, государь; повели казнить, но сперва выслушай...
– Говори!..
Семен Иванов подробно рассказал свое знакомство с Еленой, свою встречу с ней на мосту и свое впечатление от новгородского погрома.
– Знаю я, государь, одно, - заметил он, - неведомо, за что бьют и топят здесь в Новгороде сотнями слуги твои!..
Карасев умолк.
– Карать государь должен за крамолу!
– отвечал Грозный, но в голове его слышались теперь не ярость и гнев, а глубокая скорбь и неуверенность.
– Губить невинных мне, царю, и в мысль не приходило... Казнить без суда я не приказывал... Ведуний каких-то упорных, не хотевших отвечать, только я велел, за нераскаянность при дознанной виновности, покарать по судебнику за злые дела их...
– Государь, - ответил Семен Иванов, - всех женщин и мужчин губили, и не спрашивали, за что... Коли нечего отвечать на вопрос о деле, которого не знаешь, поневоле скажешь: нет! Это ли не раскаянность и ослушание? Это ли причина губить огулом без разбору?
При этих словах на лице Иоанна выразился величайший ужас.
На всех присутствовавших, исключая царевича да Бориса Годунова, слова Карасева произвели самые разнообразные действия, с общим ощущением трепета и неотразимости готового разразиться удара. Всегда дерзкий и находчивый, Григорий Лукьянович в это мгновение не мог совладать с собою и собрать мысли.
Взгляд, брошенный на него Грозным, заставил затрепетать злодея, и в сердце царя трепет его был самым неопровержимым доказательством страшного дела.
Иоанн Васильевич заметался и тяжело опустился на свое кресло, схватясь за голову, как бы стараясь удержать ее на плечах.
Действительно, голова у него закружилась и все окружающие завертелись вокруг него в какой-то бешеной пляске.
В горнице царила такая тишина, что слышно было усиленное биение сердца в груди присутствующих. Какая-то невыносимая тяжесть мешала вылетать воздуху из легких, хотя под напором его многие готовы были задохнуться.
Осилил первый эту бурю ужаса Иоанн и движением руки подозвал к себе Семена Иванова:
– А сослужил ты мне службу в Литве? Грамотку мою передал крамольнику?
– почти ровным голосом спросил он.
– Исполнил, государь великий, в руки отдал твою грамотку подлому изменнику... С докладом о том и спешил к тебе в Новгород, да вот стряслась надо мной беда неминучая...
– Исполать тебе, добрый молодец, что сослужил ты мне службу последнюю, не служить тебе больше в опричниках, коли поднял ты меч на братьев своих, но и не отдам тебя в руки катские... Иди на все четыре стороны... Коли жив будешь, твоя доля, но и за убийство твое не положу кары на виновного... Тебе судья один Бог, а не я - грешный судья земной... И виноват ты в пролитии крови человеческой, и прав, не признав душегубцев слугами моими царскими... Как же мне судить тебя... Я, быть может, тебя виновнее... хоть и по неведению... Иди, говорю, от нас на все четыре стороны.
Царь привстал с кресла и даже поклонился Семену Иванову.
Последний стоял, низко опустив голову.
Мрачные мысли проносились в его мозгу, неожиданность царского помилования поразила его.
"Не хуже ли смерти такое помилование?" - неотвязно вертелся в голове его вопрос. Но он вспомнил об оставленной им Аленушке, и какое-то сладкое, теплое чувство стало подниматься из глубины его сердца...
Он поднял свой взгляд на царя, поклонился ему до земли и тихо вышел среди расступившихся присутствовавших.
Царь молчал, продолжая задумчиво сидеть в кресле.
Вдруг он воскликнул:
– Идите вон... все!
И снова гневный взгляд его упал на Малюту.
Этот взгляд не ускользнул от последнего и от Бориса Годунова.
– Уезжай тотчас же к войску, если жизнь дорога тебе...
– шепнул тот Григорию Лукьяновичу по выходе из царской опочивальни.
Гордый Малюта, как известно, тотчас послушался этого "молокососа", как он называл Годунова.
Царь остался один.
Ум страждущего монарха получил, казалось ему, доселе неведомую проницательность, усиливающую лишь теперь его душевную боль.
Сознание того, что он сам, всею душою старавшийся об улучшении народного быта, служил игрушкою врагов народа, попускавших его гнев и милость на кого хотелось этим извергам, - было самым язвительным терзанием среди накипевшей боли. Уверенность, теперь несомненная, что напуская на него страх придуманными восстаниями и заговорами, коварные клики злодеев набросили на самодержавного государя тень множества черных дел, самый намек на которые отвергнут был бы его совестью, умом и волею, представляла царю его положение безвыходным. "Тиран, мучитель безвинных, руками таких же зверей, как он сам"...
– вот что скажут потомки, не будучи в состоянии понять всей неотвратимости обмана, которым опутали умного правителя те, которых поставил он взамен адашевцев.
"Кто же поверит, - продолжал свои томительные думы Грозный, - что выбирая в свои наперсники зверей, носивших только человеческий образ, я не удовлетворял этим личным побуждениям своего злого сердца"?
Иоанн Васильевич горько зарыдал.
"И будут правы мои обвинители... по-своему совершенно правы... Не нравились ему, скажут они, не за то адашевцы, что всем ворочали и все забрали в свои руки, скрывая от царя правду и показывая, что им было нужно, - набрал он на смену таких же правителей. Значит, нужна была ему эта шайка полновластных хозяев, заправляющих его именем? Адашевцы оказались недостаточно жестокими! Ему нужна была человеческая кровь... Пить и лить ее - выискалась шайка кромешников... От них уже, говорят, никому не было пощады... А я... опустил руки... Вижу и слышу только там, где мне указывают, и то, что мне говорят... натолковывают... Где была моя прозорливость, когда сомнение щемило сердце, а ухо склонялось к лепету коварного сплетения лжи и обмана на гибель сотням и тысячам... невинных"...
Царь в неистовстве бил себя в грудь.
"Ну, казню я своих злодеев, - продолжал он мыслить далее, - очистит ли меня осуждение и кара их от обвинения в потворстве с моей стороны сперва, а потом взваливания на них моей же вины? Их гибель, скажут, нужна была ему, чтобы себя обелить! Вот мое положение. Кому я, самодержец, скажу, что эти изверги так меня опутали, что я делал все им угодное и нужное и не подумал проверить да разузнать, подлинно ли мне представляют? Как царю не поверить донесению Слуг своих, когда он постоянно все и узнает только из этих донесений?! Сам собою я не имею и возможности открыть подлог и ложь, если захотят меня морочить"!