Господин Великий Новгород
Шрифт:
– Верю, Максим, а и задержишь – я на тебя скоро объявлять не буду, сам знашь!
– Ну вот! – Максим склонил голову, покраснел даже. – Ну вот…
– Ты про братчину цегой-то хотел ле? – напомнил Олекса другу.
Максим рассмеялся мелко, встряхнулся, пришел в себя, все еще бегая глазами, начал сказывать. Дела были пустяковые, из-за них одних и ходить не стоило.
– Про все то Алюевець с Карпом урядят! – решительно перебил Олекса. Ты лучше вот что, раз уж пришел. У Фомы Захарьича будешь?
– Пойду.
– Я сам ладил сходить, дак ты передай: я, чего он прошал, исполнил.
Захарьич
Говорит – люди бают, не лгут. Он запоет – тут и заспал, и заслушался бы, из синя моря повыздынет, из темных лесов повыведет! Дак передай – можно звать без опасу. Мотри, Максим, не забудь! Фома Захарьич сильно тем озабочен. Без хорошего певца пир не в пир!
Ушел Гюрятич. Посидел Олекса, пригорюнился: «Дожил я, верно, что уж и такое предлагают… и кто!» Отдумал снова лезть на хоромину. Вспомнил вдруг, что надо Нездила проведать, товар свезти, а скоро и корелы по воде придут с железом, дак урядить с мытником, чтоб не держали разом, и мытное внести. Где только серебра взять? Да, Гюрятич, добро начали! Чем только и кончим? Утопит нас с тобой Ратибор!
– Ну-ко, Ховра, пока оболокусь, сбеги, скажи Седлилке, пусть коня запряжет!
Глава 10
Гридня братства заморских купцов, в котором состоял Олекса, находилась близ торга, на земле общинной церкви Параскевы-Пятницы.
Гридня была сложена прочно, на совесть, гладко тесана; узорные скамьи опоясывали ее по стенам, тяжелые столы способны были, не пошатнувшись, выдержать любую тяжесть. Слюдяные окна шли по двум сторонам покоя.
Братчинники неспешно подымались по широким ступеням высокого, на выносе, крыльца. Входя, снимали шапки, крестились. Не переняли еще поганый обычай татарский, что владимирские бояре, – в гридне шапок не снимать. Степенно кланялись, уважая друг друга. Рассаживались чинно, оставляя привычные места запоздавшим, и не по чинам, не по богатству, а почитая ум и седины.
Иные подходили под благословение священника. Разговор шел неспешный – о торге, о ценах нынешних, о дикой вире, что наложил Ярослав на купцов.
Быть бы тому раньше, входя в гридню, громко возгласил бы Олекса:
«Слыхали, дружья-товарищи, что с нами делают! Что Клуксовичева чадь творит?»
Теперь же он молча, боком, пряча лицо, пробрался на свое место, стыдясь несказанных слов и самого себя. И – диво! – словно бы и прежний Олекса вошел в гридню, словно бы и сказал заветные слова, – подвинулись, отозвались участливо:
– Слыхали, Олекса Творимирич! Не тебя одного пограбили, всех поряду.
– Чего ж… Князю куны нужны, полки снаряжать… – пробормотал Олекса, опуская голову.
– Чего ж с тверичей не берет?
– Посаднику надо бить челом, он наш!
Олекса уже надеялся, что в общем шуме его позабыли. Но тут Жидислав, прознавший от Максима про злосчастную проделку с железом, весело ткнул Олексу в бок:
– Что ж ты его, Клуксовича, как даве татя, не нанял возы стеречь?
Было лет пять тому с Олексой такое дело в смоленском пути.
Возвращаясь, уже за Ловатью, обоз Олексы повстречал разбойников. Ватага была невелика, а обоз порядочный, и повозники свои, новгородцы, не робкий народ. Переглянулся Олекса с Радьком, тот ненароком потянул рогатину с воза. Повольный атаман заметил.
– Ты цего? Видать, ножа не нюхал?! А ну, положь, говорю!
Медведем было пошел на Радька и – ткнулся в глаза купцу. Олекса твердо стал впереди. Горячая кровь прилила к голове: «Лембой [25] тебе платить! С мертвого возьмешь, коли так. Юрьев брал, а татя струшу!» Ступил тать, Олекса не стронулся с места, только весь напрягся, выгнулся, словно рысь.
25
Лембой – черт, леший, нечистый. Употреблялось как ругательство.
– Уйди! – приказал тать охриплым голосом и смолк, задышал, приподняв дубину… Да почуял, видно, что нашла коса на камень, и, когда Олекса потянул было из ножен короткий меч, примериваясь, как рубанет вкось, как кинется потом в сечу вдоль возов, тать – тоже был умен и знал, что к чему, – вдруг отступил и расхохотался натужно:
– А ты не робок, купечь! Давай мировую, што ль, сколько дашь отступного?
– Отступного? – прищурился Олекса и разом, как умел, сообразил дело:
– Тут не дам ни векши, а до Порхова дорога вместе и без обмана – шесть бел. Мне под каждым кустом платить не след!
– Проводи-и-ить, значит? Умен, купечь! Десять!
– Шесть! – смелея, отрезал Олекса. – Шесть и кормлю всех в Порхове.
– Выдашь?
– Уговор дороже золота. Я еще никого не обманул! – Олекса приосанился:
– Ты сам-то за своих ответишь?
– Поговорить надо.
Тати отошли от возов, спорили, совещались. Наконец атаман выступил опять вперед:
– По рукам, купечь! Слово даешь!
– Слово – железо.
Ударили по рукам.
Тать не подвел. Олекса тоже поступил честно. Под Порховом накормил всю голодную драную братию, выдал плату, распростились. Но с тех пор в обчестве нет-нет и подшучивали над ним: «Олекса татя нанял в провожатые», «А Олекса! Это тот, что татя повозником нанял?» И кому другому, бывало, нет-нет да и тоже скажут: «А ты тово, как Олекса, что татя в повозники взял!»
Через силу отшутился Олекса от Жидислава, покраснел несколько. Да!
Такое бы дело – встретить Ратибора один на один! Потупился на своем месте, замолк, стал слушать, что говорят другие.
– Вот какое дело, купцы, железо дорого…
– Уж не к войне ли?
– Умен Творимирич, что скрыл возы! – шепнул Жидислав Максиму Гюрятичу.
– Ох, умен!
– Слыхали, князь Ярослав ладит Юрья на Колывань?
– При Олександре мы и Юрьев брали!
– Ой ли, купцы! Слух есть, на Литву собирают рать!