Господин Великий Новгород
Шрифт:
– Брось, на Литву! Литва нам сейчас не помеха!
– Конечно, разгромить Колывань, да и Раковор в придачу… Тогда тебе, Олекса, на свейском железе не разжиться! По пяти-шести ветхими кунами завозят!
– Я же и завожу! – поднял голову невольно задетый за живое Олекса. Чего по пяти – по три с половиной стану отдавать! (Колывань еще не взята, скажи хоть и по две куны, поверят! Ох, и покажет же он тогда немцам!) Свои ладьи до Стокгольма пущу!
Сказал и зажмурился аж; так вдруг представились ярко: с в о и черны корабли под белыми парусами по
– Михаил Федорович обещался ле?
– Прошали, сказал: буду. Кондрат тоже будет.
– Верно, что поход?
– Поход-то верно, а куда, то еще и Кондрат скажет ли!
– У тебя, Олекса, Кондрат на пиру гостил?
– У меня.
– Вот и у Марка Вышатича был на пиру и у Фомы Захарьича.
– Э, братцы, у тех, кто воском торг ведет, поди, у всех перебывал!
Вощаной торг – всему голова!
– А уж и без нас не стоять Нову-городу! То справедливо ли: торговый суд, городской – и все у Ивана на Опоках?
– Досягни! Примут. Пятьдесят гривен серебра внесешь вкладного?
– Мне не то обидно, что Иваньское братство напереди, а только уж все ведь забрали! И мытное с новоторжцев, смолян, полочан, низовцев одни они берут! Где пристань ихняя, и тут со всех пошлина! У них на братчине, гляди, сам владыка Далмат в соборе служит, дак мало того и юрьевский и антониевский архимандриты на второй-то день! И тысяцкий опеть же в их братстве…
– Дак они и в казну городскую немало дают!
– Неча бога гневить, купцы, ладейное с гостя заморского мы берем! Да и вразнос от немца торговля вся через нас идет, да по волостям немецким товаром тоже мы сами торгуем! В иных землях не так!
– Ганза, она всюду Ганза!
– Не скажи! Тамо они сами и вразнос и по дворам торг ведут.
– Дак зато по морю далее Котлинга нашим от Ганзы ходу нет…
– Тише, купцы! Все собралися? Фома Захарьич речь молвить хочет!
Шум стихал. Фома Захарьич, степенно, оглаживая каштановую бороду, поднялся с лавки:
– Дружья-товарищи! Как рядили, торговый суд наново выбирать, что не все бывали довольны, дак много баять о том теперича без надобности, ать приступим!
– Поговорить надоть! – выкрикнул высоким, визгливым голосом из дальнего угла Еска Иванкович, приятель Касарика самый злой сутяжник и спорщик во всем братстве. – Ты Захарьич, того! Ты нас не обижай! Баять не о чем, и концей нет, знаю! Все знают! Всем вам Касарик не угодил!
Еска брызгал слюной, седая бородка стояла торчком и прыгала при каждом слове, маленькие острые глазки впивались в сотоварищей.
Крючковатым, сухим перстом он, как копьем, тыкал издали то в одного, то в другого из гридничан, и те невольно ежились, отстраняясь.
«Сам или от Ратибора? – думал Олекса. – Должно, сам, друг Касарику первый».
Еску поддержали еще двое-трое, и по тому, легко или с трудом говорил братчинник, прямо глядел или отводил глаза, Олекса сразу понимал, что вот этот, и тот, и третий – Ратиборовы.
«А немного и набрал! – с едкой радостью подумал Олекса, считая переметнувшихся. – Хотя погодить надоть! Иные, поди, молчат до срока!» одернул он сам себя.
Но вот наконец поднялся Максимка. (Этого ждал Олекса почти с нетерпением.) Скосил глаза в стороны, склонил голову, степенно вопрошая Фому Захарьича.
– Молви, Гюрятич! – кивнул тот.
– Тута все о Касарике…
Заметив упорный взгляд Олексы, Максим дернул длинным носом, будто отгоняя муху.
– Грешил он, бывало. Дак кто из нас без греха? Вспомните, братие, что горный наш учитель, Исус Христос, сказал книжницам и фарисеям о жене, в прелюбодеянии ятой: «Иже есть без греха в вас, преже верзи камень на ню!»
«Не тебе Христа поминать, Максим!» – в сердцах подумал Олекса.
– …Не согрешишь, не покаешься, не покаешься, не спасешься! продолжал Максим с показным сокрушением.
«Что-то ты, Гюрятич, покаяться не спешишь, да и Касарик твой такожде!» – вновь подумал Олекса.
На лавках поднялся ропот. Не один Олекса заметил несоответствие Максимкиных слов и дел.
Гюрятич мгновенно бросил глазами врозь, тотчас увильнул в сторону:
– Как мир о Касарике решит, так тому и быть, я же о Якове скажу!
«Вот как?! – вскинулся Олекса и уперся другу в глаза. Максим глядел, блудливо улыбаясь, и слегка свел протянутые ладони. Намек был слишком ясен. (Железо проклятое!) Олекса сейчас ненавидел сам себя: стало бы заплатить виру тогда. То, что взяли с него Максим с Ратибором, намного перекрыло возможную давешнюю потерю…
Олексина кума Якова до сих пор не касался никто, даже Еска Иванкович.
Прославленная честность Якова, а также его равнодушие к торговой выгоде (не будет, как Касарик, один свой интерес блюсти) были ведомы всем и всех устраивали.
– Якова мы знаем! – не выдержал кто-то из братчинников.
– Знаете, да не совсем! Одной честности мало, купци. Мы с немцем торг ведем, будем честны, а немец нечестен, и так уж сельди берем без провеса да поставы сукна без меры! А кто считал, скажут: короче и короче становится тот постав, и бочки прежним не чета! А все по старине, да по пошлине, да по старым грамотам. Мы же и внакладе остаемсе! А Яков, и то еще скажу…
Тут Олекса поймал на себе настойчивый злой взгляд остановившихся и словно остекленевших глаз Максима. Теперь Максим не намекал уже, не уговаривал, а грозил. И говорил он словно для одного Олексы.
– Еще и то скажу. Плох купець, что свою выгоду не блюдет! Он и обчественную оборонить не заможет! А Яков… Ведомо ли обчеству, что на братчину куны за Якова Олекса вносил?!
Кое-кто ахнул. Зарезал, без ножа зарезал! Яков на своем месте медленно становился малиновым, стискивал губы, морщины тряслись. Не то пот, не то слеза ползла по щеке.
– Скоро он и в братстве быть не заможет, – добивал Максим, по-прежнему вперяя взгляд в Олексу, – дак мы любому нищему слепцу на торгу поклонимсе, пущай у нас, купцов, в суде судит?