Господствующая высота
Шрифт:
Степан Захарыч достал кисет и, сворачивая толстую цыгарку, принялся рассказывать про войну. Федор не поверил своим ушам. Не то чтобы сержант привирал, но он слишком щедро и картинно описывал фронтовые происшествия.
— Чисто из книги читаете, — осторожно сказал Федор.
Степан Захарыч обозлился. Теперь в его рассказах появился новый оттенок. То и дело слышалось:
— Тогда я вызываю Федора, вот этого самого: «Товарищ боец, сполнять живо!» Ну и бежит, аж ноги рассыпаются..
«Я, верно, исполнительный солдат был, — думал Федор. — Только к чему он так…»
— А
— Ох, бедненький, — вздохнула хозяйка, глянув на Федора, — и доставалось же ему! А вам, — она с укоризной обратилась к Степану Захарычу, — нехорошо так на товарища все перекладывать.
На какое-то мгновение Степан Захарыч смутился. Он никак не ожидал такого оборота.
— Ничего не перекладывал. Военная служба — она, знаете…
Федору стало как-то по-хорошему грустно от заступничества хозяйки. Желая сохранить это чувство, он встал из-за стола и вышел на крыльцо.
Сад повлажнел к ночи, остро запахли цветы и травы, неслышные днем. Ландышевый дух был так силен, что, казалось, рослые, полные пряного сока, благоухают деревья.
Порой набегал ветер и относил прочь аромат цветов, и тогда на короткие мгновения ощущался нежный и такой тонкий яблоневый дух, что все другие запахи в природе казались грубыми по сравнению с ним.
Где-то далеко закуковала кукушка, задумчиво, словно справляясь, не перекуковала ли она кому-нибудь положенных лет жизни.
— Кукушка, кукушка, сколько мне годов осталось жить? — тихонько сказал Федор.
Кукушка на секунду замолкла и повела новый счет. «Два, три, четыре…» улыбаясь и ожидая, что вот-вот прервется, начал считать Федор. Тридцать шестой, тридцать седьмой, тридцать восьмой быстро откуковала кукушка и смолкла. А что, если в самом деле отпущен ему впереди столь долгий век?! Такую жизнь надо суметь прожить. Не случайно и не как-нибудь, а так же серьезно, хоть и по-другому, как на войне…
Кто-то подошел и стал позади него. Он подумал, что это Степан Захарыч, и не оглянулся. Осторожное теплое дыхание коснулось его затылка. Федор неловко подвинулся к косяку.
— Хороший у вас товарищ, — голос хозяйки тронул Федора, как нежданная ласка.
— Замечательный! — сказал он горячее, чем чувствовал в эту минуту.
Хозяйка внимательно поглядела на него и засмеялась.
— Я
— Вы не думайте… он хорошо воевал.
— Кто хорошо воевал, тот домой не пришел, — жестко сказала хозяйка.
Федор вспомнил парня на фотографии, ворот рубашки на тонкой шее и выражение доверчивости, которое не мог стереть даже плохой снимок.
— Неужто всем помирать было?
Ему стало неловко рядом с хозяйкой, но она стояла в дверях, загораживая проход. И опять ее дыхание тепло касалось его затылка и щеки.
Соловей попробовал голос. Другой соловей повторил ноту, но только звонче и свободнее. Снова первый соловей взял ноту неуверенно и слабо. Второй голос подхватил, усилив ее до настоящей красоты. Он как будто звал первый голос за собой, и тот попробовал пойти за ним, но опять кукушка принялась за свое и погасила короткую вспышку неопытного певца.
— Таланта нету… — тихо проговорил Федор.
— Молодой еще, неученый, — добрым голосом сказала хозяйка.
— Учить надо! — задорно бросил вышедший в сечи Степан Захарыч.
Снова второй голос подал сигнал. Раз-другой звонким щелком — и разлетелся трелью. Но все усилия соловья-учителя привели лишь к тому, что молодой заладил на одной ноте что-то бедное. И тут, возмущенный его неуменьем, ударил и разлетелся бесконечной трелью другой соловей. Притихли все птицы, только голос соловья, уверенный в силе своей и великолепии, заполнял ночь.
— Соловей-то в сосняке? — громко спросил Степан Захарыч.
Хозяйка кивнула.
— Сейчас я его словлю. Поди, не видела, как соловьев голыми руками ловят?
— Да вы придумаете!..
— Не веришь?
Федору вспомнился майский вечер под Селищевом, когда ребята совсем очумели от соловьев, не могли спать, а один парень, орловец, хороший молчаливый солдат, заплакал на своей шинельке. Выделялся из всех соловьев тот, что поселился над самой их палаткой и выводил так жалобно и сердечно. А Степан Захарыч, чтоб не истомились понапрасну ребята, вышел из палатки и вернулся с маленькой серенькой птичкой, обмершей в его большом кулаке. «Вот он, безобразник», — сказал Степан Захарыч и разжал ладонь. Соловей, как ослепленный, прокружил по палатке, тыкаясь в полотняные стены, и вылетел через вход. Больше он не пел.
Хозяйка не на шутку обиделась. Она заступила Степану Захарычу проход, и глаза ее сверкнули гневом в темноте.
— Ишь, что придумали! Соловья спугнуть… Да он в жизни сюда не вернется!..
Степан Захарыч недоуменно поглядел на хозяйку, вздохнул и, громко стуча сапогами, прошел в горницу.
Он шумно ворочался, устраиваясь спать, затем крикнул:
— Эй, полуношник, на боковую пора!.
Но в первый раз Федор ослушался своего сержанта.
Они долго простояли вдвоем. Ничего особенного не было сказано, но Федору все происходившее казалось исполненным важности. Важным казался соловей с неутомимым горлышком, важным был тоненький серпок только что родившегося месяца, важным был шепот деревьев, раскачивающих свои верхушки, важными были простые слова, которыми они обменивались, вроде: «Месяц взошел», «Ветерок проснулся».