Госпожа сочинительница
Шрифт:
Наталья никак не могла допустить и отказывалась верить возможности такой несправедливости, какую предстояло испытать ее новому семейству. По ее малоопытности она понять не могла, как это можно без суда ссылать людей! Молодая жена принялась уговаривать мужа и свекра поехать к императрице и объясниться с нею, оправдаться. Воображала, что если они были на дружеской ноге с Петром Алексеевичем, то и с Анной Иоанновной так же случится: и к ней войдут без доклада, и новая государыня их выслушает сочувственно… Наталья также настояла все же делать свадебные визиты. И вот тут-то, объезжая по очереди всех Долгоруких, она удостоверилась: увы, можно без суда людей ссылать, потому что, оказалось, все они получили указы или ехать в дальние деревни, или на губернаторские или воеводские места в дальние провинции. Например, Василий Лукич Долгорукий получил назначение сибирским губернатором. Правда, спустя несколько дней предписание изменится — он будет сослан в Соловецкий монастырь. Теперь только Наталья вполне уразумела смысл слов об искоренении всей фамилии. От кого-то раньше она слышала, будто турецкий султан подданным своим, впавшим в немилость, посылает веревку, чтобы те удавились, — ну вот теперь и в России времена подобные настали, казалось ей.
Но все же отрада ее была в том, что князь Ванечка, любимый муж, был рядом. Наталья настолько жалела его, пребывающего в великой горести, что боялась, как бы он в отчаянии чего-нибудь с собой не сделал, какого-нибудь греха. Поэтому она повсюду ходила за ним и следила за ним, все целовала, да миловала, да утешала, уверяя, обстоятельства-де непременно переменятся к лучшему и небеса вновь сделаются к ним милостивы. А между тем ей бы следовало обратить взоры от небес к земле, потому что на сборы Долгоруким было дано всего ничего: уже через три дня они должны были выехать из Горенок.
Иван был в отчаянии. Да и не привык он к мелочным заботам — все предоставил молоденькой жене, которая о практичности и запасливости имела самое приблизительное представление. Свекровь и золовки набивали карманы бриллиантами, а Наталья взяла только самое необходимое в дорогу, думая, что их скоро простят и вернут опять ко двору.
Брат Петр Борисович прислал ей на дорогу тысячу рублей. Наталья оставила себе лишь четыреста, а остальные вернула, думая, что ей вовек таких денег не издержать, и не зная, что скупые Долгорукие не собираются оплачивать ни ее с мужем питания, ни пути, ни даже сена их лошадям (в те безумные времена ссыльные отправлялись в изгнание на свои собственные деньги, сами обеспечивая собственный комфорт… у кого было чем его обеспечить).
Присылка этих денег была последней милостью, которую оказали родные Наталье — никто, ни единственный человек не явился ее проводить, только ее гувернантка Мария Штаден да крепостная горничная отправились разделить ее участь в ссылке. В весеннюю распутицу, в начале апреля, двинулись Долгорукие по рязанской дороге, только теперь узнав, что им предназначено жить в их собственной касимовской вотчине — в Селище. Одновременно с этим известием был получен приказ вернуть все жалованные прежними императорами ордена…
Селище было одной из самых плохоньких долгоруковских деревенек. Даже господский дом оказался там настолько мал и плох, что новобрачным пришлось жить отдельно, в сенном сарае у какого-то мужика. Там была их брачная постель, колючая и пыльная, на которой Наталья исступленно доказывала мужу свою любовь и на которой она зачала своего первого ребенка…
Только стали привыкать к изгнанию и приспосабливаться к тяготам жизни в Селище, как грянула новая беда: явилась команда солдат и повелела немедля, ни минуты не мешкая, собраться и выехать под жестоким караулом еще в какой-то дальний город, а куда — сказывать было не велено.
Наталья от ужаса, что ее могут разлучить с мужем, впала почти в бесчувствие. И настолько была ужасна картина ее горя, что даже суровый офицер, явившийся проследить за отправкой ссыльных, не смог скрыть жалости к ней: заходил в комнатушку, где она лежала почти без чувств, заливаясь слезами, пожимал плечами, вздыхал…
Помочь он все равно ничем не мог, даже если бы и хотел.
Утешило в конце концов Наталью только твердое обещание, что с мужем ее никто не собрается разлучать. Лишь тогда она нашла в себе силы собираться в путь, по-прежнему слезами заливаясь. Тоска на нее нашла нестерпимая, кровь так и закипела от несносности, от невероятности обрушившихся на нее напастей. Думала, что больше никогда не увидит уже своих родственников, отныне вечно будет жить в странствиях. Ни вестей от нее, ни вестей от них… Когда-нибудь сообщат им, будто ее и на свете нет, а они только поплачут и скажут: «Лучше ей умереть, а не целый век мучиться!»
Князь Иван, за эти месяцы изгнания понявший, что единственная душа на всем свете, которая воистину любит его и которая без памяти ему предана, — это его жена, утешал ее как мог. И так велика была их взаимная любовь, что мысль: мы предназначены друг для друга, мы рождены друг для друга, нам друг без друга жизни нет, — могла в те горькие дни и ночи утешить их и вселить надежду на милосердие божие.
Да, приходилось им уповать только на небеса, потому что люди от них совершенно отвернулись. Даже и свои, родные.
Долгорукие дали волю своей неприязни к князю Ивану (а ведь именно ему они были в прежние времена обязаны всеми почестями, богатством, чинами!), как если бы именно его считали виновным в обрушившихся на них бедствиях. Ну а заодно претерпевала множество мелочных придирок, криков, упреков и Наталья. Больше всего ее винили в дурости да глупости: жестокая долгоруковская фамилия словно бы презирала ее за то, что она не бросила Ивана, не отреклась от него. Окажись у кого-то из них, из Долгоруких — у того же князя Алексея Григорьевича, у той же злосчастной разрушенной невесты Екатерины — возможность купить себе хотя бы остатки прежнего роскошества ценой отречения от родных, они сделали бы это, не оглянувшись! Поэтому беззаветная преданность Натальи бесила их. А также бесила ее непрактичность, неумение собраться в дорогу, нехватка у молодых съестных припасов — это ведь значило, что у них нечем было поживиться.
Придирались ко всякой мелочи, не щадили ни в чем. Снимаются с места для дальнейшего следования — молодых не ждут. Разбивают палатки, чтобы стать на ночь, — лучшее место князю-отцу, потом устраиваются сыновья и дочери, потом только черед молодых. Как-то раз среди ночи Иван с Натальей палатку себе разбили в темноте на болотине, а утром подивились, что не потонули!
Единственным человеком, кто о Наталье заботился (князь Иван хоть и любил милую жену, и жалел, но заботиться все же не мог — не умел попросту), оказалась ее «мамзель» — Мария Штаден. Она готова была сопровождать любимую воспитанницу хоть на край света. Однако, когда добрались до Касимова, выяснилось, что дальше ей следовать нельзя: путники отправятся далее водою, и чужестранке должно было воротиться. Пока судно для ссыльных строили, Мария утеплила каютку для молодых, стены обила тряпками, щели законопатила, чтобы сырость не проникала. А потом, когда Наталья отправилась в дальнейший путь, отдала ей свои последние деньги — 60 рублей. Больше у нее не было, а на милость Долгоруких, как поняла воспитательница, надежды никакой…
Лишилась в эти дни Наталья и своей горничной: прислуги велено было оставить лишь десять человек на всех, ну, княжны-золовки и настояли, чтобы вместо ее девки взять помощницу прачке, она-де и станет прислуживать молодой княгине. Но та ничего не умела, поэтому в дальнейшем Наталье приходилось надеяться только на себя.
И вот отправились… От Марии Штаден оторвали Наталью без памяти, потом она долго в каютке своей лежала, приходя в себя. Да и потом большинство времени она проводила именно там, лежа на руках у Ивана, потому что начинались первые месяцы ее беременности, самые тяжелые: Наталью беспрестанно тошнило, и эти страдания усугубляли тяготы пути.