Госпожа сочинительница
Шрифт:
Пути в те времена были так долги, что Наталья прибыла в Москву лишь 17 октября 1740 года — отчего-то судьба так распорядилась, что это оказался именно день смерти ее гонительницы Анны Иоанновны.
Жизни под присмотром братьев у Натальи не получилось: там шли споры о громадном наследстве графа Шереметева, из которого несчастной сестре уделили только одну деревеньку. Однако немедленно постричься в монастырь она тоже не смогла, хотя и собиралась, — нужно было позаботиться о воспитании сыновей.
Разумеется, в общество Наталья уже не вернулась и лишь со стороны наблюдала за теми переменами, которые происходили в России. После краткого междуцарствия Анны Леопольдовны на престол взошла Елизавета Петровна, помиловавшая всех Долгоруких (хотя они в свое время и ей немало попортили кровушку и однако даже княжна Екатерина была возвращена в Москву и выдана замуж за Якова Брюса), но наказавшая всех клевретов прежнего царствования. Пострадали и Бирон (хотя ему за всегдашнюю тайную к царевне Елизавете любовь досталось еще не слишком-то тяжело, а дочери его потом воспитывались при дворе), и Остерман, и вице-канцлер Головкин, и Лопухины. А Волынский, за сына которого так старательно пытались когда-то выдать Наталью Борисовну, сложил голову на плахе еще при Анне Иоанновне. Многие из прежних врагов, впрочем, и сами умерли, да от их участи Наталье было ни жарко, ни холодно. Месть ее никогда не грела, не радовала, так же, как не обрадовали ее собственные, вдруг с неба свалившиеся успехи среди мужчин. Загадочная и прекрасная (она все еще была очень красива, несмотря на перенесенные тяготы) вдова, живущая хоть и в миру, но сущей монахиней, затворившаяся в своем селе Волынском под Москвой, часто бывавшая по приглашению императрицы и в Покровском, привлекала их. Великий князь и будущий наследник российского престола Петр Федорович был влюблен в нее, даром что прекрасная княгиня была на четырнадцать лет старше… Но ни на чьи чувства Наталья более не ответила, никакого предложения о браке не приняла. Ее поддерживал, ей помогал младший, любимый брат Сергей Петрович Шереметев. Все, что ее в жизни заботило, была лишь участь сына Михаила (Дмитрий рос болезненным и слабым, видно было, что он не жилец на белом свете). Михаил выучился, повзрослел, затем Наталья приискала ему жену — княжну Голицыну. Та, впрочем, вскоре умерла, и тогда Наталья женила Михаила на баронессе Анне Николаевне Строгановой.
Теперь она могла почувствовать себя вполне свободной от мира и в 1758 году уехала вместе с младшим сыном в Киев, где постриглась во Фроловском женском монастыре с именем Нектария. Из тиши своей монастырской кельи она приветствовала воцарившуюся на роскошном троне Екатерину II и получила от нее благосклонный ответ: «О сыновьях ваших будьте уверены, что по справедливости милостию и покровительством моим оставлены не будут. Впрочем, поручаю себя молитвам вашим и пребуду вами всегда благосклонна…»
От покинутого мира оставалось у Натальи одно дело, за которое она взялась бы еще в Березове, когда бы способствовали тому условия. Ей давно хотелось написать историю своей великой любви, рассказать людям о том, сколько жертв любовь от человека требует и каким счастьем награждает.
Счастьем и горем…
Просил написать о ее жизни и сын Михаил. Тогда, в 1767 году, Наталья взялась за свои «Своеручные записки». И выпустила на свет божий те тайные признания, которые многие годы бережно лелеяла в душе своей:
«И я была человек, все дни живота своего проводила в бедах и всё опробовала: гонения, странствия, нищету, разлучение с милым, всё, кто что может вздумать… Во всех злополучиях я была мужу своему товарищ; и теперь скажу самую правду, что, будучи во всех бедах, никогда не раскаивалась, для чего я за него пошла. Бог тому свидетель: всё, любя мужа, сносила; сколько можно мне было, еще и его подкрепляла… Он всего свету дороже был. Вот любовь до чего довела! Всё оставила: и честь, и богатство, и сродников, и стражду с ним, и скитаюсь. Этому причина — вся непорочная любовь, которой я не постыжусь ни перед Богом, ни перед целым светом, потому что он один в сердце моем был. Мне казалось, что он для меня родился и я для него и нам друг без друга жить нельзя. И по сей час в одном рассуждении и не тужу, что мой век пропал, но благодарю Бога моего, что он дал мне знать такого человека, который того стоил, чтоб мне за любовь мою жизнию своею заплатить…»
Каждый любящий убежден: так, как он, никто не любил и любить не может, таких признаний никогда еще не исторгало ничье сердце!
Это правда: никто так не любил и любить не сможет, как любила Наталья Долгорукая, и ничье сердце никогда не исторгало таких признаний.
«Ты все же мой!»
(Каролина Павлова)
В мире нет ничего лучше воспоминаний. Они похожи на цветы, из которых твое израненное нелюбовью сердце или неудовлетворенное тщеславие могут сплести себе какой угодно венок — от самого нежного, из незабудок, до самого пышного, из роз или даже лавров. Беда только в том, что эту истину о бесценности воспоминаний ты начнешь постигать, когда заживешься на свете столь долго, что твои незабудки и розы истончатся, высохнут, станут хрупкими и ломкими, а лавровые листья годны будут только для того, чтобы отправить их в суп для прислуги. Да, впрочем, и от прежней любви или нелюбви, гордыни и тщеславия тоже останется лишь легкий, пыльный аромат, напоминающий аромат увядшего и обесцвеченного временем цветка.
Собственно, и когда ты уже проживешь долго, столь долго, что тебе начнет надоедать жизнь, ты перестаешь понимать: а зачем вообще это нужно — вспоминать прошлое? Не лучше ли мечтать о будущем… о том прекрасном и безмятежном будущем, которое ждет тебя в райских садах, где всегда свежи розы, и ярки незабудки, и горделиво шелестят лавры? И все же воспоминания нужны.
А проще всего воскрешаются они письмами.
Некая дама восьмидесяти шести лет, которая совсем уже собралась было унести в могилу прелестнейшие из воспоминаний своей юности (да, кажется, они ее за давностию лет уже и не посещали), получила письмо от сына своего бывшего возлюбленного — и испытала ощущение, похожее на то, кое возникло бы у каждого, ежели бы он вдруг встретил покойника — пусть и весьма нам некогда дорогого, однако все же… согласитесь, неуютно… даже страшновато… А уж если тому человеку сравнялось вышеупомянутое число годков (ужас, и помыслить страшно, когда ж это они, годки-то, промелькнуть успели?!) и он со дня на день исподволь готовится к тому, что архангельские трубы однажды вострубят и в его честь… Что же это означает? — немедленно возникнет мысль. А потом и следующая: неужто он, голубчик, явился по мою душу, чтобы сопроводить меня в мир иной?
Та дама, которая получила письмо в свои несусветные годы, до коих она невероятным чудом дожила-дотянула, научилась главному: блюсти достоинство. И еще делать вид, что все в ее жизни всегда свершалось и ныне свершается так, как и должно быть, именно так, как она сама этого хочет. А как же иначе, ведь насельник мира скорби не пучит на тебя страшные глаза и не клацает жутко зубами, костями не гремит, страшным воем не воет, а наоборот — голос из прошлого с очень даже приличными интонациями сообщает о своем к тебе вечном (вот уж воистину!) благорасположении… А потому следует растянуть в улыбке истончившиеся губы и сделать вид, будто безмерно счастлива встрече с призраком былого.
Точно так и поступила Каролина Карловна — даму, о которой здесь и далее идет речь, звали так, потому что отец ее, Карл Яниш, был существо оригинальное и назвал дочь в свою честь. Прочитав полученное послание, она подошла к своему письменному столу, угнездилась в удобном кресле и, придвинув чернильницу, окунула туда металлическое перышко. На заре-то туманной юности она строчила бойкие любовные письма, царапая по бумаге плохо очиненным гусиным пером, а теперь времена изменились, теперь, глядишь, станешь по стародавней памяти писать гусиным пером, так и угодишь в анахронизмы… В общем, вооружилась Каролина и написала чуть дрожащим почерком, но все же вполне бодро и размашисто (ведь всю свою жизнь она только и знала, что писала что-нибудь, а оттого рука у нее была набита): «Милостивый государь Владислав Адамович! Вы сообщаете, что собираете материалы, связанные с жизнью и творчеством Вашего великого отца, и просите прислать оригиналы или копии каких-нибудь его писем, ко мне писанных, буде они сохранились. Я была бы счастлива хранить их всю жизнь, однако мы никогда не переписывались. Я написала ему только два письма, которые вам известны, ибо они, по Вашему сообщению, сохранились среди бумаг Вашего батюшки. Он же мне никогда не писал. У меня имеется только его письмо к моему отцу. Это письмо я вам посылаю».
Да, кстати, а где оно, то письмо? Уже несколько лет миновало с тех пор, как Каролина Карловна разобрала всю свою корреспонденцию, которой, конечно, накопилось за жизнь очень много, рассортировала все черновики, избавляя от лишних хлопот будущих исследователей ее творчества. В том, что такие исследователи не замедлят появиться в самое скорое время после ее смерти, она не сомневалась: ведь в ее архивах хранились обращенные к ней автографы людей великих, давно уже справедливо (кто-то и несправедливо!) зачисленных в классики, от нежно любимого ею Боратынского до злоязычного эпилептика Достоевского… Где же, где же письмо?..