Госпожа сочинительница
Шрифт:
Кроме того, бабник — существо абсолютно безопасное. Никогда он не разведет никакой трагедии. Для него все легко. Измены прощает охотно, не всегда даже и замечает их. В переживание не углубляется. Ревнует ровно постольку, поскольку это женщине льстит. Не то что притворяется или сдерживается, а просто таков по натуре.
Однолюб любит философствовать, делать выводы и чуть что — сейчас обвиняет и ну палить в жену и детей.
Потом всегда пытается покончить и с собой тоже, но это ему почему-то не удается, хотя с женой и детьми он промаха не дает.
Впоследствии он объясняет это тем, что привык всегда заботиться в первую голову о любимых существах, а потом уж о себе…»
Но бог с ними, бабниками и однолюбами. Вернемся в шестнадцатый номер гостиницы «Лондонская». Здесь-таки, выражаясь языком бывшего антрепренера Тэффи Гуськина, собирались буквально все «битые сливки» общества и буквально жизнь била ключом по голове!
Итак, общество и его «битые сливки». Журналист Дон Аминадо, похожий на испанца, одетый как испанец, но никакой не испанец; Линский, знаменитый карикатурист; издатель Благов, возродивший московское «Русское слово» в Одессе и провозгласивший, что жизнь в Одессе — это жизнь внутри анекдота (однако совсем скоро все поймут, что жить внутри анекдота не смешно, а трагично); Влас Дорошевич, мэтр всероссийской журналистики и вернейший друг (когда Тэффи разводилась с мужем и страшно страдала из-за очередной его измены, Влас предложил вызвать Бучинского на дуэль, если Тэффи от этого полегчает); Алексей Толстой «прямо из клуба и с тюльпанами для хозяйки прямо из Роттердама»; Иван Бунин с женой; «одержимый стихонеистовством» Макс Волошин; Вертинский у рояля; тут же Иза Кремер. Ели, пили и пели, в том числе — романсы на стихи хозяйки. Хотя первым произведением Тэффи была «Песенка Маргариты», стихи она писала «для забавы или по очень большой любви». И невероятно удивлялась, когда именно написанное для забавы начинало вдруг пользоваться бешеной популярностью и распеваться в модных салонах:
Три юных пажа покидали. Навеки свой берег родной. В глазах у них слезы блистали. И горек был ветер морской. — Люблю белокурые косы! — Так первый, рыдая, сказал. — Уйду в глубину под утесы. Где блещет бушующий вал. Забыть белокурые косы! — Так первый, рыдая, сказал. Промолвил второй без волненья: — Я ненависть в сердце таю. И буду я жить для отмщенья. И черные очи сгублю! Но третий любил королеву. И молча пошел умирать. Не мог он ни ласке, ни гневу. Любимое имя предать. Кто любит свою королеву. Тот молча идет умирать!Вертинский пел про трех пажей, а Гришин-Алмазов молча смотрел на Тэффи, как если бы она была этой королевой, а он собирался молча умирать!
Не собирался, но…
Спустя много дней она узнает, почему и куда пропал сероглазый красавец, храбрец, тонняга (бытовало в Одессе такое словцо, обозначавшее щеголеватого офицера, который бравировал своей храбростью) Гришин-Алмазов. В последние дни отступления он срочно вышел в море, увозя бумаги врангелевского правительства, однако его шхуна «Лейла» была перехвачена красным кораблем, и Гришин-Алмазов пустил себе пулю в висок, перевесившись через борт над синей волной, в которую через миг канул без следа…
А в тот рождественский вечер, когда все еще были живы, они болтали, играли в слова, совершенно как в рассказе Тэффи «Взамен политики», герой которого, гимназист, задавал дурацкие вопросы: «Отчего кот-лета, а не кошка-зима? Почему гимн-азия, а не гимн-африка? Отчего бело-курый, а не черно-петухатый?..»
Бунин спросил:
— Так все-таки, отчего кот-лета, а не кошка-зима?
И посыпалось:
— А отчего Толст-ой, а не Толст-ой-ёй-ёй?! Почему прима-донна, а не секунд-девица?..
И тому подобное. Здесь все были мастера забавляться словами!
Приезжали в «Лондонскую» к Тэффи и гости, ее сердцу особенно дорогие — настолько, что некогда она посвящала им стихи и дарила памятные перстни с редкостными камнями. Она вообще очень любила камни! Изучала их, собирала легенды, с ними связанные. И им тоже (а не только мужчинам!) посвящала стихи:
Я зажгу свою свечу! Дрогнут тени подземелья. Вспыхнут звенья ожерелья, — Рады зыбкому лучу. И проснутся семь огней. Заколдованных камней! Рдеет радостный Рубин: Тайны темных утолений. Без любви, без единений. Открывает он один… Ты, Рубин, гори, гори! Двери тайны отвори! Пышет искрами Топаз. Пламя грешное раздует. Защекочет, заколдует. Злой ведун, звериный глаз… Ты, Топаз, молчи, молчи! Лей горячие лучи! Тихо светит Аметист. Бледных девственниц услада. Мудрых схимников лампада. Счастье тех, кто сердцем чист… Аметист, свети! Свети! Озаряй мои пути! И бледнеет и горит. Теша ум игрой запретной. Обольстит двуцвет заветный. Лживый сон — Александрит… Ты, двуцвет, играй! Играй! Все познай — и грех, и рай! Васильком цветет Сафир. Сказка фей, глазок павлиний. Смех лазурный, ясный, синий. Незабвенный, милый мир… Ты, Сафир, цвети! Цвети! Дай мне прежнее найти! Меркнет, манит Изумруд: Сладок яд зеленой чаши. Глубже счастья, жизни краше. Сон, в котором сны замрут… Изумруд! Мани! Мани! Вечно ложью обмани! Светит благостный Алмаз. Свет Христов во тьме библейской. Чудо Каны Галилейской. Некрушимый Адамас… Светоч вечного веселья. Он смыкает ожерелье!Сама она больше всего любила александриты и аметисты, но возлюбленному другу своему (которого, по своему обыкновению рыцарственно скрывать шалости любовников, называла таинственно: М.) хотела подарить черный опал с самого Цейлона.
Камень был удивительно красив! Он играл двумя лучами: синим и зеленым. И бросал отсвет такой сильный, что казалось, выходил он, отделялся и дрожал не в камне, а над ним.
М. очаровался камнем, однако принять его в подарок отказался. Опалы вообще, говорят, приносят несчастье, а уж подаренные-то… Желая обмануть судьбу, он сам купил опал. Другой такой же купила для себя Тэффи. И вот М. появился в Одессе. В прежние времена человек он был глубоко штатский, помещик, и хоть пошел во время войны в армию, все равно — Тэффи с трудом поверила, что ее друг явился в Одессе в качестве гонца от Колчака и везет его секретные донесения, написанные на тряпках и зашитые в шинель, что до этого был диктатором в родном городке, командовал флотом, обороняясь от красных, а теперь пробирается в Париж, чтобы вернуться через Америку во Владивосток, снова к Колчаку. Что характерно, жизнью своей он был вполне доволен, а уж как счастлив был, что повидал Тэффи! Правда, ночью она заметила, что огонек свечи странно гаснет, отражаясь в его опале. А утром увидела, что по камню пролегла трещина: он раскололся крест-накрест.
Ей стало жутко.
И вот раннее зимнее утро — утро прощания. На щеках М. лежали синие тени:
— Ну, прощайте, еду. Перекрестите меня.
— Господь с вами.
— Теперь, наверное, ненадолго. Теперь скоро увидимся!
Тэффи кивнула, с трудом удержавшись, чтобы не сказать: «Господь с вами. А увидимся ли мы — не знаю. Мы ведь ничего не знаем. И потому всякая наша разлука — навсегда».
Она не ошиблась в своих мрачных предчувствиях. Не обманула роковая трещина в камне: ровно через год русский консул в Париже передаст ей этот перстень — все, что осталось от ее друга, убитого и дочиста ограбленного в константинопольской гостинице. Вор унес все его имущество, всю одежду и даже белье, но почему-то не притронулся к перстню с черным опалом. Что-то в нем, видимо, почувствовал пугающее…
…Отсиживаться в «Лондонской», в своем номере, где бродили тени прошлых дней и слышались голоса призраков, Тэффи не стала. Слишком страшно было — ждать неизвестно чего. Впрочем, очень хорошо известно. По Петрограду, по Москве… «Конечно, не смерти я боялась. Я боялась разъяренных харь с направленным прямо мне в лицо фонарем, тупой идиотской злобы. Холода, голода, тьмы, стука прикладов о паркет, криков, плача, выстрелов и чужой смерти. Я так устала от всего этого. Я больше этого не хотела. Я больше не могла».
Поразмыслив, Тэффи собрала вещи и кое-как добралась до пароходика по имени «Шилка», стоявшего в укромном уголке порта. Народу, желающего бежать из Одессы, на «Шилку» набилось множество. Такое множество, что Тэффи досталась не каюта, а ванная, да и ту приходилось делить с двумя мужчинами. Правда, Тэффи, как даме, была уступлена скамеечка.
Весь ужас ситуации состоял в том, что команды на «Шилке» практически не было, да и пароходом судно только называлось — при бегстве взбунтовавшиеся матросы машину разобрали. Правда, среди пассажиров отыскались инженеры, которые смогли ее починить, ну а грузчиками, подносчиками угля при необходимости стали те, кто не годился в механики, то есть практически все остальные. Правда, какой-то господин отказался «работать, как все» и очень «доказательно» мотивировал свой отказ: