Госпожа тюрьмы, или слёзы Минервы
Шрифт:
Как они хороши, как доступны для исполнения даже самодеятельными коллективами, в которых ребёнок и научится любить истину. Его пьесы просты, а старые добрые идеи не нуждаются для усвоения в перепашке человеческой целины. Вся Советская страна была и без него распахана. Идеи драматурга легко могли достигнуть человеческих сердец. А как сегодня живёт его знаменитая сказка «Тень»? В забытьи, не будучи запрещённой. Поэтому здесь и придётся вспомнить полезные для повествования места из его когда-то популярной «Тени». Эта пьеса с успехом шла в Ленинградском театре комедии и на многих других сценах.
Выберем лишь те места, которые пригодятся для основной идеи данной работы. Так, облачившаяся в тогу власти Тень учёного говорит своему бывшему хозяину:
«Слушай, ничтожный человек. Завтра же я отдам ряд приказов — и ты окажешься один против целого мира. Друзья с отвращением
Вот он ключевой момент: власть сама запускает в инакомыслящих процесс развития Ш., угрожая или подвергая изоляции. А дальше — как по нотам:
«Аннунциата. Ах, это такое несчастье! Мы переехали во дворец, и папа приказал лакеям не выпускать меня. Я даже письма не могу послать господину учёному. А он думает, наверное, что и я отвернулась от него. Цезарь Борджиа каждый день уничтожает его в газете, папа читает и облизывается, а я читаю и чуть не плачу… Вы знаете что-нибудь о господине учёном, сударыня?
Юлия. Да. Мои друзья министры рассказывают мне всё. Христиан-Теодор очутился в полном одиночестве». И далее:
«Министр финансов. Что учёный может сделать?
Первый министр. Ничего. Он одинок и бессилен. Но эти честные, наивные люди иногда поступают так неожиданно!» А вот и финиш:
«Первый министр. Довольно! Мне всё ясно! Этот учёный — сумасшедший! И болезнь его заразительна».
Сказочник публично расписал главнее этапы развития Ш. Но разве сказки служат уроком для психиатрии? Наш выдающийся мыслитель Павел Флоренский отмечал, что жизнь всегда тащила за собой упирающуюся науку («Столп и утверждение истины»). И это тем более верно сегодня, когда множество называющих себя учёными людей существуют вовсе не для того, чтобы свои достижения возлагать к стопам богини мудрости. Наука стала родом бизнеса, и, как говорится: «ничего личного». При таком подходе ждать от неё открытий едва ли нужно. Как ни странно, больше всего на бизнес-проект стали походить докторские диссертации. И можно ли сегодня где-то получить такой отзыв о работе, которого удостоился сто лет назад наш великий хирург (ещё задолго до своего мученичества) Войно-Ясенецкий от профессора Мартынова: «Мы привыкли к тому, что докторские диссертации пишутся обычно на заданную тему с целью получения высших назначений по службе и научная ценность их невелика. Но когда я читал вашу книгу, то получил впечатление пения птицы, которая не может не петь, и высоко оценил ее» (Войно-Ясенецкий Святитель Лука Крымский «Я полюбил страдание». — М., 2004. — 208 с.).
Бернард Шоу вовсе не юморист
У сегодняшних докторантов море таланта и энергии уходит на достижение цели, и совсем не остаётся ни того, ни другого на то, чтобы проявить себя на посту то ли заведующего кафедрой, то ли практического врача. Ведь последние могут быть более полезными в лечении, так как не теряли годы на статистические расчёты и «притягивание за уши» (часто, в противоположную от истины сторону) уже давно известных фактов. Болезнь нашего времени — бедность населения и извращения богатства. И врач в основной своей массе в первой части этой суммы пороков существования. Приходит на ум высказывание Бернарда Шоу: «Никто так не опасен, как нищий врач, — даже нищий работодатель, даже нищий домовладелец».
Не объясняет ли это всё происходящее со здравоохранением сегодня в России? Но тогда и будущее страны под вопросом…
В пьесе Б. Шоу («Врач перед дилеммой»), практически не знакомой подавляющей части докторов и учёных, находим: «Никто не предполагает, что врачи менее добродетельны, чем судьи, и однако судья, жалованье и репутация которого зависят от того, в чью пользу он вынесет приговор — истца или ответчика, обвинителя или подсудимого, — заслуживает столь же мало доверия, что и генерал, подкупленный противником». И далее: «Рядовые врачи — не в большей степени учёные, чем их портные, или, если хотите, наоборот, их портные не в меньшей степени учёные, чем они. Врачевание — искусство, а не наука; любой специалист, интересующийся наукой настолько, чтобы выписать себе один из научных журналов и следить за научной литературой и развитием науки, разбирается в ней гораздо больше, чем врачи (вероятно, даже большинство врачей), которые вовсе ею не интересуются и практикуют только ради заработка. Врачевание — это даже не искусство сохранять людей здоровыми (никакой врач лучше, чем его собственная бабушка или соседская знахарка, не посоветует, что вам есть), это искусство залечивать болезни».
Великий Шоу показывает не только путь подлинного целителя («Истинного врача вдохновляет ненависть к болезни вообще и божественная нетерпимость к любой бессмысленной затрате жизненных сил»), но и добавляет доказательств в высказанную ещё пятнадцать лет назад гипотезу:
«Риджен. Помните, что туберкулёз — заразная болезнь. Надеюсь, вы принимаете все меры предосторожности?
Миссис Дюбеда. Разве об этом можно забыть? В гостиницах нас сторонятся, как прокажённых». (Шоу Бернард. Врач перед дилеммой. — Ленинград: Искусство, 1979. — Полное собрание пьес в 6 Т.Т. — Т. 3. — С. 157–284).
Пусть пьесы и сказки пригодятся для тех, кто далёк от науки. Ведь для простых людей и сказы сказываются…
Режиссёр старой (собственной) школы В.И. Немирович-Данченко знаком немногим как драматург, но написал несколько пьес, одна из которых нас будет интересовать в большей степени («Цена жизни»).
Начинается пьеса с известия о самоубийстве молодого образованного человека. Одно из главных действующих лиц, г-н Солончаков (специалист, претендующий на издание собственного научного журнала), вероятно, выражая настроения самого автора пьесы, говорит: «… если бы я вздумал читать по этому поводу лекцию, то читал бы не для тех, кто решил покончить с собой, а, наоборот, для тех, кто любит жизнь, хотя и не знает её цены….Я говорил бы о том идеальном обществе, в котором фундаментом всей жизни была бы симпатия человека к человеку. О таком обществе, где никто не мог бы чувствовать себя одиноким и покинутым, потому что одинокость самая сильная отрава духа. Она создаёт и тоску и так называемое жизневраждебное миросозерцание, или пессимизм…Припомните всех ваших знакомых — профессоров, учителей, адвокатов, служащих, — все прекрасно знают, что такое долг, обязанности, любовь к ближнему. И, однако, число самоубийств — фактических или нравственных — нисколько не уменьшается». И заключает позднее: «Из этого следует, что внутренней связи между людьми всё-таки нет или очень мало, — той связи, которая избавила бы несчастного от его печального одиночества. Из этого следует, что долг, обязанности и любовь к ближнему в нашем обществе не что иное, как — мы называем на философском языке — школьная мораль. И как всякая мораль, заученная теоретически, является безжизненным формализмом…. Не мораль, не теоретический разум, а чувство должно учить нас с вами, все эти понятия только тогда приобретут жизнь и силу, когда источником их явится искреннее чувство, нечто пережитое, а не школьная мораль».
Известный всем король Лир, вынужденный при жизни поделить свои владения и богатство между дочерями, сходит с ума в одиночестве, обманутый и брошенный ими же: «Он ранен так, что виден мозг». Впадает в тяжёлое душевное расстройство и король Эрик, свергнутый с трона, лишённый семьи и заключённый в тюрьму («Эрик XIV» А. Стриндберг).
От одиночества среди людей до самоубийства вовсе не длинный путь. Современное телевидение и прочие СМИ делают его ещё короче. Недавние исторические события тоже добавляют воду на мельницу высказываемой гипотезы. Когда боевые действия во время гражданской войны в бывшей Югославии поутихли, вновь стали расти в числе случаи добровольного ухода из жизни. Развал СССР (потеря политической ориентации, дезинтеграция больничного ухода, кризис экологических систем, разрыв родственных связей) стимулировал увеличение количества самоубийств в свободных республиках (Гундаров И.А. Пробуждение: пути преодоления демографической катастрофы в России. — М., 2001. — 352 с.).
Франсуа Мориак отмечал: «Писатель — это прежде всего такой человек, который не смиряется с одиночеством…Литературное произведение — всегда глас вопиющего в пустыне, голубь, выпущенный на простор с посланием, привязанным к лапке, запечатанная бутылка, брошенная в море». А если писателя загнали на каторгу, в тюрьму, в лагеря? Значит, в стране появятся дополнительные случаи возникновения шизофрении. А что писатели сами думали о каторге?
Пора обратиться к Ф.М. Достоевскому («Записки из Мёртвого дома»). Цитирую: «В преступнике же острог и самая усиленная каторжная работа развивают только ненависть. Жажду запрещённых наслаждений и страшное легкомыслие. Но я твёрдо уверен, что знаменитая келейная система достигает только ложной, обманчивой, наружной цели. Она высасывает жизненный сок из человека, энервирует его душу, ослабляет её, пугает её и потом нравственно иссохшую мумию, полусумасшедшего представляет как образец исправления и раскаяния (выделено мною).