Госпожа
Шрифт:
В одну из бедных саманных хат, где на загаженном пометом и коровьими «лепешками» дворе бегали куры… с трудом находя проход в этой грязи на двор с улицы вошла пожилая женщина с обыкновенным крестьянским лицом, но не по-крестьянски одетая и ухоженная.
В Подшиваловке, как и вообще в саратовском заволжье один урожайный год приходился на два среднеурожайных и один неурожайный. В неурожайные и средние годы своего пропитания особенно в бедных семьях (а семьи обычно были большие) не хватало, чтобы дожить до следующего урожая. Потому многие мужики уходили на заработки в Саратов, а то и дальше, либо нанимались батрачить к помещику, своим богатым односельчанам, как к русским, так и к немцам. Таким образом, до трети глав семейств в деревне большую часть года отсутствовали. Некоторые вообще бросали свои земельные наделы и кормились в основном за счет вот такого отхожего промысла. Промысел не был прибыльным и те семьи, как правило, жили впроголодь.
Так вот,
– Марфутка… Марфутка… ты дома!? – кричала женщина, не решаясь идти по двору и притворив за собой кособокую скрипучую калитку.
На покосившееся крыльцо, согнав со ступенек прикорнувшего на солнцепеке кота, вышла босая, одетая в грубую длинную серого цвета льняную рубаху женщина с усталым лицом, которая смотрелась значительно старше своих тридцати пяти лет. В лицах обоих женщин просматривалось не явное, но бесспорное сходство, которое бывает у не самых близких родственников. Но только лицами они и были отдаленно схожи. Во всем остальном ничего общего. Хозяйка подворья сухопарая, почти безгрудая, с выпирающими из выреза рубахи ключицами, длинными, тонкими жилистыми руками. При этом тонкие конечности увенчивались довольно большими костистыми ладонями и ступнями. Русские крестьянки всегда надрывно работали, таща в основном на себе и хозяйство, и детей. А в конкретном случае от ушедшего в Саратов на заработки мужа помощи вообще ждать не приходилось.
В сравнении с хозяйкой подворья ее старшая родственница уже давно жила совсем иной жизнью. По внешности и одежде, она вполне походила на городскую мещанку, имевшую некий стабильный источник существования. Сама фигура гостьи свидетельствовала, что она, и ест досыта, и тяжело работать ей не приходится. О том само за себя говорило невозможное для постоянно пластающейся в доме на огороде и скотнике крестьянки дородство гостьи, когда с возрастом накапливаются на груди, животе, бедрах запасы естественного бабьего жирка. А округлые щеки и почти полное отсутствие морщин на лице позволяло ей казаться даже моложе своих лет. Будучи почти на двадцать лет старше своей родственницы гостья смотрелась, ну разве что ненамного старше и куда более привлекательно.
– Тетя Глаша!… Ох господи… у нас тут грязно, не обмарайся. Дай я тебя провожу…
Марфа бросилась навстречу гостье, явно стесняясь царящей на дворе неухоженности и стремясь поскорее провести гостью в дом. Гостья, поднимаясь по скрипучим ступенькам крыльца, брезгливо покосилась в сторону скотного двора, откуда исходил соответствующий неприятный запах…
Обычно приход тетки являлся для Марфы чем-то вроде праздника. После смерти матери тетка оставалась для Марфы единственной старшей родственницей с материнской стороны, но то было не главное… Главное то, что тетка в деревне с давних пор занимала особое положение, ибо уже более тридцати лет жила не деревенской жизнью, а служила горничной у господ, потомков бывших владельцев Подшиваловки, помещиков Римских-Корсаковых. Именно на тетю Настю, тогда еще совсем молоденькую пал выбор господ, когда они искали прислугу. Тогда господа могли кого угодно взять, в том числе и ее старшую сестру, мать Марфы. Тогда бы совсем по другому сложилась жизнь и матери и самой Марфы. Но господа искали девку незамужнюю и без детей. Потому и повезло тогда тете Насти. Ох, как повезло, потому что не за простого крестьянина вышла она потом замуж, а опять же за барского слугу, за конюха. И дети ее выросли на барском дворе, ни голода, ни прочего лиха не знали. А потом на те деньги, что на службе у господ их родители скопили, поехали двоюродные братья и сестра Марфы в город, в Саратов. Братья выучились ремеслу, сестра тоже там устроилась, вышла замуж за приказчика. В общем, уготовала тетка своим детям совсем не ту жизнь, которую проживала ее племянница.
– Я вот что к тебе пришла Марфуша, – тетка допила чашку чая и отставила ее к стоящему посередине стола самовару.
После паузы, обозначившей значительность её слов, она продолжила:
– Вот что, собираюсь я с барского двора съезжать и к детям в Саратов подаваться.
Тетка вновь замолчала в ожидании реакции племянницы. Марфу слова тетки явно ошарашили. Она не могла взять в толк, как это можно добровольно отказаться от, как ей казалось, легкой, сытой и чистой жизни и ехать в город к детям. Да, там ее двоюродные в общем неплохо обустроились, но насколько она знала, не слишком жируют, более того сами постоянно пользовались денежной поддержкой от матери. Ведь тетя Глаша являлась весьма значимым лицом в расположенном рядом с Подшиваловкой барском имении. И хоть тетка не больно жаловала племянницу, но в особо тяжелые времена, когда семье Марфы грозил голод, а это случалось когда муж Марфы Петр приносил с отхожего промысла мало денег… В такие годы тетка хоть и не очень щедро, но помогала, и деньгами, и продуктами, спасая, если не от голодной смерти, то от участи побирушек.
– Как же, теть Глаш? Неужто ты из барской усадьбы-то совсем уйдешь? – недоуменно спрашивала Марфа. – Разве тебе у господ плохо
– Ох Марфутка, лучше сейчас, зарань уйти, чем дождаться, когда cовсем состарюсь и взашей выгонят. Ведь с каждым годом все тяжельше мне там. Барышня хоть и на моих глазах выросла, а не больно меня любит. Да и раньше не так уж сладко мне там было. Я ведь и вам и никому не говорила, каково мне там иной раз доставалось. Да, не голодную жизнь я прожила, но не такую уж легкую. Наши-то господа, они же всегда подшиваловцев своими рабами считали и считают, как и до отмены крепости. Старая-то барыня покойница и по щекам меня била, и по другому изголялась. Все было, только я про то молчала. Да, конечно, может и грех жаловаться, зато не голодала, тяжелой работы не делала, сена не угребала, зерна не молотила, за скотиной не ходила. И так и так подумаешь. А сейчас все, молодой барышне угождать уже не под силу. Слава Богу, деньги в запасе кой какие есть, я и сама жить смогу. А в имении нет, там я, чую, долго не протяну, случится то же, что со Степой моим. Как его заездили баре, так и меня в конец заездят. Не помер бы Степа, может, еще послужила бы, а так нет, не могу больше.
– Надо ж, а мы ведь и не знали, что вам со Степаном Евсеичем так там доставалось, вы же нам-то и в самделе ничего не рассказывали, – изумилась Марфа.
– А что нам говорить-то было… жаловаться? А чем родня-то хоть ево, хоть вы помочь-то могли? Только по деревне про то наше горе узнали бы да зубоскалили с радости. Нет Марфутка, вот только, как уж совсем ухожу, так тебе и говорю, все как на духу.
– Ох, теть Глаш, как обухом по голове, слова твои. Я ж так привыкла, случай чего, на тебя надеяться, на помощь твою. А теперь получается и не на кого, – откровенно призналась Марфа.
– Эх Марфутка, надеяться всегда только на себя надо. Заставь Петьку своего справным мужиком стать. Вон путные которы, так же как и он в городе работают, да не ленятся и по кабакам не сидят, оттого их и с работ тех не гонят и деньги они хорошие домой привозят. У них жены с детьми и одеты и обуты и по миру не ходят. А твои вон оборванцами бегают и вечно голодные. И сама при таком мужике совсем отощала и обутки не имеешь хорошей, – тетка кивнула на босые ноги племянницы.
– Чего уж там, теть Насть, так уж Бог дал. Мой Петя не как твой Степан Евсеич, у него никогда ни за дом, ни за детей душа особо не болит. Вон который год с заработков почти пустой возвращается и всякий раз какие-нибудь отговорки придумывает. То его обворуют, то обманут, то деньги в шапку зашил, а шапку потерял. Его таким Бог сотворил, тут уж ничего не поделать, – Марфа обреченно всплеснула руками и на ее глаза навернулись слезы.
– Да знаю я про то. Потому и пришла к тебе. Опять помочь хочу, – тетка многозначительно понизила голос.
– Помочь… как это?
– А вот так… Сейчас в имении всем барышня заправляет. Ох, та еще стервь выросла, да и с измальства такой была. Но раньше-то она все больше в городе проживала, в гимназии обучалась. А теперь вот ученье закончила и все больше в имении сидит, да кровь с прислуги пьет. Ох, не вовремя старая барыня померла, хоть и била иной раз, но с ней куда как легшее было, чем с этой. Мать-то ее если и ударит, прибьет, так отходила быстро от злости. А эта нет, нас-то старых слуг не бьет, только молодых, но и слова доброго никогда не скажет, только все попрекает с утра до ночи. То это ей не так, то другое не эдак. Я ей вот прямо в глаза и сказала, что уйти хочу. Думала, хоть немного совестно ей станет, понять должна, что из-за нее. Куда там. Безо всякой жалости рассчитать хотела, будто и не служила я им тридцать лет. Только фыркнула и говорит: убирайся на все четыре стороны хоть сейчас. Мне так обидно от ее слов стало, чуть не заплакала. А она подумала и говорит: прежде чем уезжать найди мне в деревне девку помоложе себе на замену. Они ж, я тебе говорила, как и прежде всю Подшиваловку, кроме немцев, как и прежде чуть ли не своими крепостными считают. И говорит мне, чтобы девка еще малая была, но уже к работе приучена, чтобы расторопная и пригожая, и чтобы к господам уважительная. Я то сначала в обиде на нее была, хотела ей, как и она мне: вам надо вы и ищите. А потом о твоей Ксюхе и вспомнила. Ей ведь уже тринадцать лет исполнилось и она у тебя во всем девка ловкая и на личико пригожая. Да и тебе облегчение, все одним ртом в семье меньше. А со временем, может, от Ксюхи-то вам всем помощь будет, если она сумеет, как я в барском доме пристроиться. Что ты на это думаешь, Марфутка? Приодень Ксюху-то в чистое, да я ее и отведу к барышне, может она ей и глянется.
– Тут и думать нечего. Ой, не знаю, как и благодарить тебя теть Глаш! Сейчас соберу все, что лучшее из одёжи у нее и забирай Ксюху, – ни минуты не колебалась Марфа.
– Ну, и правильно. Так и думала, что уговаривать тебя не придется. А Ксюха-то как, еще согласится ли? Она вон какая у тебя гордячка, хоть и босиком, а ходит нос задрав, будто сама барышня, – словно спохватилась тетка.
– Не сомневайся, согласится и тоже уговаривать не придется. Уж больно жизнь деревенская не по ней, спит и видит, как бы с деревни убежать. Корову доить для нее мука смертная. Всякий раз едва заставить ее могу, вся изломается прежде чем подойник возьмет. Все что угодно делать будет полы мести, мыть, даже стирать, только не доить… Спасибо тебе великое теть Глаш…