Гость Дракулы (сборник)
Шрифт:
Он смешал себе стакан бренди с водой и решительно уселся за работу.
Примерно через час он оторвался от книги, потревоженный внезапной тишиной. Снаружи ветер продолжал реветь и бушевать с такой же силой, как раньше, и порывы дождя налетали на окно, стуча как град по стеклу; но внутри не раздавалось ни звука, кроме отголосков ветра, задувавшего в каминную трубу, да тихого шипения, когда редкие капли дождя падали в очаг. Огонь почти погас, и угли отбрасывали красноватые отблески. Малькольмсон прислушался и вскоре услышал тонкий, слабый шорох. Звук доносился из угла комнаты, где висела веревка, и он решил, что это конец веревки, прошелестевший по полу. Но когда он посмотрел вверх, то увидел в тусклом свете огромную крысу, которая прильнула к веревке и грызла ее. Веревка была уже прогрызена почти насквозь, и он видел светлые внутренние волокна. Пока он наблюдал, работа была завершена, и отгрызенный конец веревки с глухим стуком упал на дубовый пол, в то время как крыса оставалась наподобие узла или кисти на конце уцелевшей веревки, которая начала раскачиваться взад-вперед. Малькольмсон на мгновение испытал очередной приступ ужаса, когда подумал о том, что возможность вызвать подмогу оказалась утраченной. Но потом ужас сменился сильнейшим гневом. Он схватил увесистую книгу и швырнул в крысу. Бросок был прицельным, но в последний момент крыса отцепилась от веревки и упала на пол с тихим стуком. Малькольмсон немедленно бросился
Малькольмсон понимал, что его ночная работа закончена, и решил разнообразить свой монотонной труд охотой на крысу. Поэтому он взял лампу с зеленым абажуром, чтобы обеспечить широкий круг света. Когда он поднял лампу, сумрак в верхней части комнаты рассеялся, и в новом, гораздо лучшем освещении, картины на стене проступили во всех подробностях. Оттуда, где он стоял, Малькольмсон мог хорошо видеть третью картину справа от камина. Он удивленно протер глаза, а потом им овладел великий страх.
В центре картины появился огромный неровный кусок бурого холста, такой же свежий, как в то время, когда его натянули на раму. Задний план остался таким же, как раньше, – со стулом, углом камина и веревкой, – но фигура судьи исчезла.
Малькольмсон, почти оцепеневший от ужаса, медленно повернулся и затрясся, как припадочный. Силы совершенно покинули его, и он был не способен действовать, двигаться и даже думать. Он мог только видеть и слышать.
На резном дубовом стуле с высокой спинкой восседал судья в алой мантии с горностаевой оторочкой. Его взгляд был исполнен мстительной злобы, на губах играла торжествующая улыбка, и он держал в руках черную шапочку [4] . Малькольмсону показалось, что вся кровь отхлынула от его сердца, как бывает в минуты тревожного ожидания. У него звенело в ушах. Снаружи он слышал завывания бури, но за ними доносился отдаленный перезвон полуночных колоколов на рыночной площади. Какой-то бесконечный момент он стоял неподвижно, как статуя с широко открытыми, полными ужаса глазами, безмолвный и почти бездыханный. Когда раздался перезвон, торжествующая улыбка на лице судьи стала еще шире, и с последним ударом колокола он надел на голову черную шапочку.
4
По обычаю, судья надевает черную шапочку при вынесении смертного приговора (прим. пер.).
Потом судья медленно и демонстративно поднялся со стула и подобрал кусок веревки от набатного колокола, лежавший на полу. Он пропустил веревку между пальцами, словно наслаждаясь ее прикосновением, а затем стал неспешно завязывать узел на ее конце, формируя мертвую петлю. Он закрепил узел и ногой опробовал его на прочность, удовлетворенно кивнул и соорудил затяжной узел, который он взял в правую руку. Потом он двинулся вокруг стола с противоположной стороны от Малькольмсона, не сводя с него глаз, пока не прошел мимо и одним быстрым движением оказался у входной двери. Малькольмсон начал понимать, что он оказался в ловушке, и попытался решить, что нужно делать. Взгляд судьи обладал некой притягательной силой, и он был вынужден смотреть ему в лицо. Он увидел, как судья шагнул к нему, по-прежнему держась между ним и дверью, поднял удавку и швырнул в его сторону, как будто желая поймать его. С огромным усилием он уклонился; петля пролетела мимо и упала на пол. Судья подтянул веревку к себе и повторил попытку, не сводя с него злобного взгляда, и снова студент успел отскочить в сторону. Так продолжалось много раз, и судья не казался разочарованным или раздосадованным, но просто играл со своей жертвой, как кошка с мышкой. Наконец, когда его отчаяние достигло максимума, Малькольмсон быстро огляделся по сторонам. Лампа продолжала гореть, и комната оставалась хорошо освещенной. В многочисленных норах и темных уголках он видел крысиные глазки, наблюдавшие за ним, и этот чисто физический аспект давал ему слабое утешение. Он посмотрел вверх и увидел, что веревка набатного колокола была усеяна крысами. Каждый ее дюйм был покрыт их телами, и все больше крыс прибывало из маленькой круглой дыры в потолке, так что колокол начал раскачиваться под их весом.
И вот чугунный язык наконец коснулся поверхности колокола. Звук был очень тихим, но колокол только начинал раскачиваться.
При звуке колокола судья, до тех пор не сводивший глаз с Малькольмсона, посмотрел вверх, и его лицо исказилось от чудовищного гнева. Его глаза горели, как раскаленные угли, и он топнул ногой с такой силой, что весь дом как будто сотрясся до основания. Сверху донесся жуткий раскат грома, когда он снова поднял веревку, но крысы продолжали раскачивать колокол, как будто играли наперегонки со временем. На этот раз вместо того, чтобы бросить веревку, он приблизился к жертве и растянул петлю на ходу. В самом его присутствии было нечто парализующее, и Малькольмсон оцепенел, как труп. Он чувствовал, как ледяные пальцы судьи прикоснулись к его горлу, пока тот прилаживал веревку. Петля затянулась туже. Потом судья, без усилий поднявший на руки оцепеневшее тело студента, перенес его и поставил в стоячем положении на дубовый стул. Затем он поднялся к нему, протянул руку и поймал болтавшийся конец веревки набатного колокола. Когда он поднял руку, крысы с писком разбежались и исчезли в дыре на потолке. Взяв конец веревки с петлей, затянутой на шее Малькольмсона, он прикрепил ее к веревке набатного колокола, потом спустился и вышиб стул из-под ног студента.
Когда зазвонил набатный колокол в доме судьи, на улице вскоре собралась толпа. Появились лампы и факелы разного рода, и вскоре люди молча устремились к проклятому месту. Они громко стучали в дверь, но никто не ответил. Тогда они взломали дверь и ворвались в столовую во главе с доктором.
Там, на конце веревки большого набатного колокола, свисало тело студента, а на лице судьи на картине играла злобная торжествующая улыбка.
Скво
В то время Нюрнберг не был так широко разрекламирован, как сейчас. Ирвинг еще не исполнил свою роль в «Фаусте» [5] , и само название старинного города было мало известно большинству путешественников. Мы с женой, находясь на второй неделе нашего медового месяца, испытывали естественное желание, чтобы кто-то еще присоединился к нашей компании, поэтому когда приветливый незнакомец, именовавший себя Элиасом П. Хатчисоном из Истмиан-сити в Кровавом ущелье из графства Мэпл-Три, штат Небраска, познакомился с нами на вокзале во Франкфурте и небрежно заметил, что он собирается посмотреть на «самый невообразимо древний город в Европе» [6] и что столь долгие одинокие странствия вдали от родины могут отправить деятельного и умственно активного гражданина в «палату для меланхоликов» в сумасшедшем доме, мы поняли недвусмысленный намек и предложили объединить наши силы. Впоследствии, сравнив свои записи, мы обнаружили, что каждый из нас предпочитал говорить с определенной застенчивостью или нерешительностью, что было не особенно похвальным для нашей грядущей супружеской жизни, – но этот эффект совершенно расстраивался из-за того, что мы начинали говорить одновременно, потом дружно умолкали и снова начинали хором. Так или иначе, дело было сделано, и Элиас П. Хатчисон стал членом нашей компании. Мы с Амелией сразу же увидели пользу от этого: вместо постоянных ссор, которыми мы занимались раньше, благодаря сдерживающему влиянию третьей стороны мы при каждой возможности старались избегать острых углов. Амелия уверяет, что в результате этого целительного опыта она с тех пор рекомендовала всем своим подругам брать с собой приятеля во время свадебного путешествия. Итак, мы «одолевали» Нюрнберг вместе и получали большое удовольствие от колоритных замечаний нашего американского друга, который, если судить по забавной манере речи и восхитительному набору историй о приключениях, как будто сошел со страниц романа. Последним интересным местом, предназначенным для посещения, был Бург [7] , и в назначенный день мы обогнули внешнюю стену города с восточной стороны.
5
Генри Ирвинг (1838–1905) – английский актер и сценарист (прим. пер.).
6
В оригинале используется американский диалект с коверканием некоторых английских слов (прим. пер.).
7
Бург – Нюрнбергская крепость, средневековая часть города (прим. пер.).
Бург расположен на скале, возвышающейся над городом, с невероятно глубоким рвом под укреплениями с северной стороны. Жители Нюрнберга годились тем, что крепость ни разу не подверглась разграблению; в противном случае она бы не выглядела такой безупречно аккуратной, как в наше время. Ров не использовался уже сотни лет, и теперь его ложе было покрыто чайными садиками и фруктовыми садами, и некоторые деревья поднимались на значительную высоту. Пока мы обходили стену, наслаждаясь жарким июльским солнцем, то часто останавливались, чтобы полюбоваться видами, которые разворачивались перед нами, в особенности громадной равниной с бессчетными городками и деревнями, ограниченной голубой волнистой линией холмов, словно на пейзаже Клода Лоррена [8] . Оттуда мы с новым восторгом повернулись к красотам самого города с мириадами причудливых коньковых крыш, покрытых красной черепицей и усеянных слуховыми окнами. Немного правее за ярусами крыш вздымались башни Бурга, а еще ближе стояла мрачная Пыточная Башня, – вероятно, наиболее интересное место в городе. На протяжении столетий предание о нюрнбергской «Железной Деве» передавалось из поколения в поколения как свидетельство ужасной жестокости, на которую способен человек; здесь находилось средоточие этой традиции.
8
Клод Лоррен (1600–1682) – французский живописец и гравер (прим. пер.).
Во время одной из таких пауз мы прислонились к стене надо рвом и посмотрели вниз. Сад находился в пятидесяти или шестидесяти футах внизу, и солнце обдавало его интенсивным неподвижным жаром, словно из печи. Позади поднималась унылая серая стена громадной высоты, поворачивавшая направо и налево через углы бастионов и контрэскарпов. На стене росли кусты и деревья, а еще выше громоздились величественные дома, на чьей массивной красоте Время поставило лишь печать одобрения. Мы разленились под жарким солнцем; нас ничто не торопило, поэтому мы задержались на месте, прислонившись к стене. Прямо под нами развернулось милое зрелище: большая черная кошка растянулась под солнцем, в то время как вокруг нее резвился крошечный черный котенок. Мать помахивала хвостом, приглашая его к игре, или поднимала лапку и игриво отталкивала малыша. Они находились у самого подножия стены, и Элиас П. Хатчисон, пожелавший присоединиться к игре, наклонился и поднял с дорожки небольшой камешек.
– Смотрите! – произнес он. – Я уроню его рядом с котенком, и они будут гадать, откуда он появился.
– Будьте осторожны, – сказала моя жена. – Вы можете ранить это милое создание!
– Только не я, мэм, – ответил Элиас П. Хатчисон. – Я нежен, как вишневое дерево в цвету. Нет, я не больше способен ранить бедного малыша, чем оскальпировать младенца! Смотрите, я брошу камень чуть подальше, чтобы он никого не задел!
С этими словами он наклонился, вытянул руку и выпустил камень. Вероятно, существует некая сила, притягивающая большие вещи к малым, – или, что более вероятно, стена имела обратный уклон возле основания, который мы не заметили раньше, – но камешек с тошнотворным стуком, донесшимся до нас в разогретом воздухе, угодил прямо в голову котенку и расплескал мозги из его пробитой головки. Черная кошка быстро взглянула наверх, и мы увидели, как ее глаза, похожие на зеленый огонь, на мгновение остановились на Элиасе П. Хатчисоне. Потом ее внимание вернулось к котенку, который лежал неподвижно, подрагивая крошечными лапками, пока тонкая красная струйка вытекала из зияющей раны. С приглушенным вскриком, какой могло бы издать человеческое существо, она склонилась над котенком, вылизывая его рану и испуская протяжные стоны. Внезапно она как будто поняла, что он мертв, и снова посмотрела на нас. Ее зеленые глаза полыхали мрачным огнем, а острые зубы почти сияли под оболочкой крови, запятнавшей ее пасть и бакенбарды. Она обнажила клыки и выпустила когти. Потом она яростно бросилась на стену, словно пытаясь добраться до нас, но сила инерции отбросила ее и сделала ее облик еще более ужасным, ибо она упала на котенка, и ее черная шерсть была запятнана его кровью и мозгами. Амелия начала падать в обморок, и мне пришлось оттащить ее от стены. Поблизости, в тени раскидистого платана стояла скамейка, куда я усадил ее, чтобы она пришла в себя. Потом я вернулся к Хатчисону, который стоял неподвижно и смотрел на разъяренную кошку внизу.
Когда я присоединился к нему, он сказал:
– Да, пожалуй, это самое дикое животное, какое мне приходилось видеть, – если не считать одной скво из племени апачей, у которой имелся зуб на полукровку, которого прозвали Занозой из-за того, как он поступил с ее малышом, которого похитил во время налета, – просто чтобы показать, как он оценил огненную пытку, которую они раньше устроили для его матери. У нее была такая же свирепая рожа, которая словно приклеилась к ее лицу. Она три года гонялась за этим Занозой, пока ее воины наконец не изловили его и не привели к ней. Говорят, что ни один человек, будь то белый или индеец, не умирал так долго под пытками апачей. Единственный раз я видел ее улыбку, когда стер ее с лица этой скво. Мы прибыли в лагерь как раз вовремя, чтобы увидеть, как Заноза отбросил копыта, и он не слишком жалел об этом. Он был жестким парнем, и хотя я никогда бы не пожал его клешню после того дела с младенцем, – это было бы дрянное дело, и ему следовало бы быть белым человеком из-за его внешности, – но клянусь, он заплатил сполна. Черт меня побери, но я снял кусок его шкуры с одного из свежевальных кольев и сделал себе переплет для записной книжки. Вот она, здесь! – и он похлопал по карману пиджака.
Конец ознакомительного фрагмента.