Государева невеста
Шрифт:
И утро его не подвело! Пришло, пришло письмо!
Оказалось, курьер долгоруковский, отравившись в пути несвежей пищею, слег на каком-то постоялом дворе и пролежал, пока не окреп и не смог двигаться дальше, а потому столь долгожданное письмо все еще обращалось к событиям уже далеко отошедшего 8 сентября.
«Царь в этот день был у обедни у святой Троицы. В церкви явились к нему особы женского пола из семейства Меншикова и бросились к ногам государя, думая молить его о прощении светлейшему. Царь отворотился от них и вышел из церкви. Княгиня Меншикова отправилась за ним во дворец, но ее не допустили к царю».
Далее дядюшка, увлекшись, видимо, своею ролью летописца, сообщал, словно о посторонних: «В этот день у царя обедали князья Долгоруковы, члены Верховного тайного совета и фельдмаршал Сапега с сыном. Петр говорил: «Я покажу Меншикову, кто из нас император – я или он. Он, кажется, хочет со мной обращаться, как обращался с моим родителем. Напрасно! Не доведется ему давать мне пощечины!» Федор задумчиво отложил письмо. Сердце щемило. «Особы женского пола бросились к ногам государя…» Что, и Мария тоже? Молила ли она о прощении отцу или надеялась воротить прежние милости, теперь ощутимо ускользающие? Полно, да не ошибся ли князь Федор в своих романтических предположениях относительно Марии? Одно дело – не любить неуклюжего мальчика, и совсем другое – вдруг лишиться возможности стать самодержавною царицею всея Руси!
А Петр, Петр… главное свойство его натуры – завистливая мстительность. Федор уже испытал ее на себе. И не сомневался, что Меншиков еще не испил до дна чаши горечи, которую приуготовил ему вырвавшийся на волю, буйнонравный юнец. И впервые подумал князь Федор с опаскою: а не вызвал ли он к жизни такие силы, с которыми не сможет справиться?..
Он вновь обратился к посланию, и первая же фраза ударила его в самое сердце:
«Княгиня Меншикова с дочерьми, не добившись свидания с царем, обращалась к великой княжне Наталье Алексеевне, потом к цесаревне Елизавете: обе от нее отвернулись. Княгиня обратилась к Остерману и три четверти часа ползала у ног его. Все мольбы ее были безуспешны».
Чувствуя, что ненависть к слабому женскому полу, не имеющему понятия о гордости, заставляет его задыхаться, князь Федор отшвырнул было бумагу, не в силах читать дальше, как вдруг имя Марии, подобно вспышке пламени, проглянуло среди ровных черных строчек письма, и он вновь с трепетом развернул скомканный лист:
«Теперь уже ни у кого не остается сомнений, что невеста государева, Меншикова Мария, не питает к нему пылкой любви, а в самом деле та ледяная статуя, каковой царь ее честил. Ибо к стопам государевым припадали только Дарья Михайловна с сестрою Арсеньевой и младшей дочерью Александрой; Марии же при том не было, да и склониться пред Натальей Алексеевной и Елизаветой Петровною она не пожелала даже и во имя отца.
А тот, между прочим, так и сидит в своем доме под арестом. Салтыков не отпускает его от себя ни на шаг. Когда светлейшему объявили первый раз об аресте, с ним сделался припадок, из горла пошла кровь; он упал в обморок, думали, что с ним будет апоплексический удар. Были в то время у него в гостях приятели: Волков, Макаров, князь Шаховской. В первом часу ему пустили кровь. Приятели ласкали его надеждами, что с ним не произойдет особенного бедствия, уволят его от двора и почестей, удалят в деревню, и будет он оканчивать жизнь в уединении, пользуясь скопленными заранее богатствами. Как бы в подтверждение таких надежд, ему позволили делать распоряжения над своим достоянием…»
Князь Федор прижал к лицу шершавый лист, целуя одно слово, одно имя. Все надежды, придавленные сомнениями, страхом, неуверенностью, вновь ожили в нем!
Итак, она не склонилась, не молила о пощаде! Она не любит царя! Она не жалеет о привилегиях, которые могут быть утрачены… уже утрачены, хоть дядюшка еще не сообщил о расторжении помолвки. О, не зря князь Федор чувствовал, что эту девушку скорее можно сломать, но не согнуть. И все сбудется, сбудется, как он задумал!
Он упал в постель, едва живой от нервной усталости, и Савка перекрестился, когда увидел, что барин засыпает с блаженной улыбкой на устах.
Князь Федор был уверен, что он увидит во сне Марию – и предчувствия его не обманули, но еще много дней и месяцев потом он вспоминал этот сон – и с трудом сдерживал дрожь бессилия и боли.
Снилось ему, что он в роскошном покое глядится в огромное зеркало и ничего не видит в его покрытом многолетней пылью стекле. Преодолев брезгливость, счистил пыль рукою, но по-прежнему не увидел себя – только темную муть. Нет… очертания некоей комнаты забрезжили наконец: бревенчатые стены, столик, сбитый из досок, табуреты, топчан в углу. Лампадка от кивота, уставленного иконами в богатейших окладах (единственное, на чем отдыхал взор в этой убогой комнатенке), бросала слабый отсвет на согбенную черную фигурку. Это была женщина. Словно почуяв пристальный взгляд Федора, она оглянулась – и приблизилась к нему, глянула из зазеркалья темно-серыми глазами – слишком огромными, слишком печальными для ее исхудавшего, бледного лица. Федор узнал Машу, и даже во сне сделалось ему страшно: не к добру ведь это – видеть во сне вместо своего отражения другое лицо в зеркале! Но тут же он почти с облегчением сообразил, что глядится не в зеркало, а смотрит на Машу через мутное окошко, кое-как слаженное из кусочков слюды, и осколков стекла, и даже из мутных бутылочных стенок, скрепленных между собою полосками холста. Более того – это окошко прямо на глазах зарастало морозными узорами, и лицо Марии мгновенно скрылось за толстым белым куржаком, от прикосновения к которому на лице князя Федора остался холодный влажный след.
Не скоро после того, как проснулся, он понял, что это – слезы.
С замиранием сердца ждал Федор (одиночество, страх и тоска предрасполагают к суеверности, как ничто другое!), когда сбудется неприятный сон. Однако ничего не случилось почти до вечера, пока в ворота не ворвался верховой. Курьер!
Князь Федор вскрыл пакет, едва совладав с печатями от волнения. Подписи не было – верно, Василий Лукич, переполненный ликованием, забыл обо всем на свете, – да и само послание не отличалось долготой.
«Дело слажено. Приезжай, государь дозволил», – вот и все, что было накарябано плохо очищенным пером на листе.
Князь Федор закрыл глаза. «Приезжай! Приезжай!» Это слово билось у него в груди, пело на разные голоса, трепетало крыльями, вдруг выросшими за спиной…
Он бы уехал тотчас, да Савка чуть ли не на пороге лег, не пуская барина ехать в ночь, не собранным. Кое-как перемоглись до утра, а на рассвете князь Федор пустился-таки верхом, наказав Савке не спеша отправить вслед вещи и сопровождающих их.
И когда конские копыта бойко застучали по дороге, уже затвердевшей после первых заморозков, князь Федор забыл обо всем на свете от счастья… и, между прочим, о том, что говорят сведущие старухи: дурной сон посылаем человеку как предупреждение и непременно сбудется. Не нынче, так завтра.
12. Неожиданная встреча
Князь Федор взял с собой запасного коня и еще одного, под вьюки с припасом, чтобы ехать по переменке, и хоть путешествие было утомительным, а все ж это было быстрее, чем тащиться в карете или надеяться на ямскую гоньбу. Да он и не вынес бы сейчас бесцельного, сложив руки, сидения! И все-таки коней приходилось щадить, да и осень то и дело подсовывала слякоть и распутицу, потому только через семь дней пути князь Федор миновал Тверь. В Москву он даже заезжать не стал, хотя и велико было искушение побывать в старой русской столице, которой не видел чуть ли не пятнадцать лет. Нет же, промчался мимо, однако в Вышнем Волочке позволил себе полдня роздыху, намылся в бане, выспался – и снова отправился в путь, безо всякой надежды достичь к вечеру чего-то большего, чем Березай.