Государева почта. Заутреня в Рапалло
Шрифт:
— Как я понял Цветова, настроение не стало лучше…
— А почему?.. Ведь речь шла в телеграммах не о победах Красной Армии, а о победах Колчака?. — в вопросах Чичерина была настойчивость. — Настроение, по крайней мере у Буллита, должно быть определенно лучше. Не парадокс?..
— Парадокс, конечно, Георгий Васильевич, — не скрыл смеха Крайнов. — Я еще в Москве заметил: Буллит радовался нашим успехам и огорчался успехам Колчака… Конъюнктура?.. Конечно же, если тебе лично это выгодно сегодня, ты можешь и отторгнуть себя от интересов президента…
— Вы полагаете, Буллиту это выгодно?
— Не сомневаюсь… до поры до времени, конечно… Буллиту померещилась… новая ситуация?
— О
Чичерин взял графин, наполнил стакан, вынес на свет. Вода не пузырилась, она казалась вялой, городской, отдающей бледным ультрамарином. Он попробовал отнять, видно, цвет воды давал точное представление об ее вкусе. Чичерин поморщился.
Мы ничего не знаем, как создавалась миссия, кто стоял, так сказать, у ее колыбели, а между тем ответы на все наши вопросы как раз здесь…
— А полномочия Буллита не отвечают на этот вопрос? — спросил Крайнов. Он, человек ума практического, решил, что надо смотреть в корень — полномочия.
Полномочия… скорее усугубляют сомнения, чем рассеивают, — заметил Чичерин. Действительно, как помнит Георгий Васильевич, полномочия были конкретны, удостоверяя личность Буллита, и заметно расплывчаты, когда речь шла о прерогативах миссии. — Но есть смысл постичь проблему глубже, я говорю о таит; того, как создавалась миссия, кто персонально был лричастен к этому…
Если мне память не изменяет, еще в Москве Буллит больше говорил о Хаузе, чем о Вильсоне, — заметил Крайнов.
— Вы так полагаете, о Хаузе…
— Именно о Хаузе. Хорошо помню, как меня это озадачило, Георгий Васильевич…
— Пожалуй, вы правы, — подтвердил Чичерин. — Правы…
— Конечно, тут нет никаких Америк, но в словах Цветова, сказанных мне в Финляндии, при желании можно отыскать ответ на вопросы, которые могут интересовать и нас: «Миссия Буллита недостаточно официальна, и это, пожалуй, плохо — в самом статуте миссии есть своеобразная ширма, за которую можно спрятаться…
Чичерин не откликнулся на реплику Крайнова, но не забыл ее, сохранив до того неблизкого часа, когда с Нарвской заставы вернулся Карахан. Поездка за Нарв–скую заставу оттеснила у Карахана наркоминдельские тревоги на второй план. Не без волнения Лев Михайлович воссоздал картину баталии, разыгравшейся в цехе Путиловского: как это было на питерских рабочих собраниях в последние месяцы не раз, на завод язились сподвижники Марии Спиридоновой и превратили встречу со старым смольнинцем в допрос с пристрастием. «Не отчаивайтесь, Лев Михайлович, такой лее натиск сдюжил у нас в Питере товарищ Ленин… сказал Карахану путиловский боевик, доставивший его в гостиницу, но от этого на душе было не легче. Даже не очень была понятна причина печали, все прошло как нельзя лучше, и в смольнинской путевке это было обозначено черным по белому, а на душе было тревожно. Не хочешь выдать себя, да тревога вдруг взорвется вздохом: «Истинно, век лшви — век учись; нынче говорить на народе труднее, чем год назад», — убеждал себя Карахан, понимая, что сегодня уснет, пожалуй, позже обычного.
— Тут был Станислав Николаевич, его золотой вояж оказался отнюдь не золотым, — заметил Чичерин. Все, что осталось недоговоренным с Крайновым, очень хотелось договорить с Караханом. — Он был в Гельсингфорсе, когда туда прибыл Буллит…
— Станислав Николаевич только что сказал мне об этом, да, кстати, и о беседе с вами…
— И мы понимали, что миссия Буллита недостаточно официальна, Лев Михайлович, но те несколько слов, которые сказал об этом Цветов нашему Крайно–ву в Гельсингфорсе, могут сообщить предмету смысл, который нам нельзя не учитывать… Смятения, в какое впал Буллит в Гельсингфорсе,
— Были, пожалуй, — подтвердил Карахан.
— Однако почему Буллит сообщил возвращению такие скорости? — Чичерин умел в деловом разговоре «держать линию», не разрешая себе слишком дальних и слишком вольных отходов в сторону, было даже любопытно, как этот человек, так любящий разговор на свободные темы, даже темы абстрактные, оказывался в деловом диалоге столь целеустремлен. О чем думал сейчас Георгий Васильевич? Почему Буллит с такой поспешностью обратил свои стопы в Париж? Колча–ковские победы поставили для Антанты все с головы на ноги? А нельзя ли все–таки не обрывать связей с Буллитом? Какие тут имеются пути? Стеффенс?
— А не полагаете ли вы, Георгий Васильевич, что, назвав этот срок — месяц, только месяц! — Ленин видел и силу миссии Буллита, и, пожалуй, ее слабость?..
— Хочу верить, что это было так, хотя для Ленина имел значение сам факт: Антанта послала в Москву своих делегатов, Антанта просит мира… Убежден, что в самой сути этого события для нас была перспектива, ее, эту перспективу, нельзя отсечь, рано или поздно она проявится…
Ночью, когда поезд, идущий в Москву, миновал Бологое, Георгий Васильевич вышел в коридор к вагонному окну. Поезд шел лесами. Их тьма подбиралась к самому полотну, преграждая путь поезду. Ночь в такой мере смыкалась с теменью бора, что порой казалось, поезд рассекает лес, взрывая его чащобу. В те редкие минуты, когда возникали озерцо или извив реки, темень расступалась, зеркальце воды вбирало в себя Еесь свет, который еще остался в ночи, чтобы взорвать завалы тьмы, но света не хватало, во тьме была мощь ночи, как и мощь леса…
И, как это было уже не раз, Чичерин обратился к мысли, которая укоренилась в его сознании… Человек должен чаще оглядываться назад, ибо в неблизкой ретроспективе можно отыскать такое, что как бы явилось сколком нынешнего дня. В этом возвращении к прошлому обязательно отыщется деталь, какой может и не быть сегодня. Дистанция отнимает у нас частицу физического видения, но зато прибавляет нам немалую толику видения духовного — торжествует мысль, она становится богаче. Неверно, что прошлое стало миром кривых зеркал, оно в немалой степени и мир зеркал верных. Как в том тамбовском детстве, когда солнечный зайчик мог пробудить историю, которая оказывалась тем значительнее, чем дальше были ее истоки. Не в этом ли был смысл чуда, которое звалось в том же Тамбове «Зеркалом воспоминаний».
37
Чичеринская мансарда на Ист–энд смотрела своим единственным окном в темную мглу загородного парка. Так уж получалось: вначале вечер свивал свое гнездо в парке, потом в чичеринской мансарде. Впрочем, была пауза долгая — вечер уже проник на мансарду и, пожалуй, обжил ее, но свет там не зажигался. Только Том Кемпебелл знал причину этого. Нет, не потому, что Том — провидец, просто он единственный из чичерин–ских соседей, кто вхож к Георгию Васильевичу. Не потому, разумеется, что Чичерин не хотел видеть других, смысл в ином — Кемпебелл был сборщиком страховых паев на лондонской товарной станции и имел дело с хлопотливым племенем «светлячков», так он звал железнодорожных стрелочников, собирающих и разбирающих составы, когда их зажженные фонари неожиданно возникали в ночи, сравнение со светлячками казалось естественным. Но интерес Георгия Васильевича к Кемпебеллу объяснялся не только этим: чичеринский сосед знал Карла Либкнехта, при этом и лично, а по этой причине, вступая в спор, не останавливался перед тем, чтобы опереться на мнение своего друга.