Государева почта. Заутреня в Рапалло
Шрифт:
Он вернулся в комнату и погасил электричество, оно ему мешало сейчас.
— Дальше, дальше… — повторил он.
Они решили выехать из Гавра пополудни, чтобы быть в Париже еще вечером. Телеграмма, разумеется, ушла, как только они оказались на берегу. Прозорливый Буллит теперь был обеспокоен единственным: кто встретит?
Давно уже не видна текущая на запад Сена, а Париж не появлялся. Буллит смотрел на часы, потом на поля, под мартовским солнцем ярко–зеленые. За пятнадцать минут до прихода поезда в столицу за окном был все тот же деревенский пейзаж с кирпичными домиками, обнесенными каменной оградой, со стадами пятнистых коров, с лошадьми, впряженными в телеги, с широкими решетчатыми, как у молоканских мажар, боковинами. Странно, что к самым стенам столицы подступала деревенька. Верно ли мнение
Казалось, Буллит еще видел в окне зеленое поле со стадом пятнистых коров, когда поезд подошел к вокзалу. Американцу стоило труда остаться в вагоне и те три минуты, пока в сумерках длинного вагонного коридора не блеснул белый фартук носильщика. Честное же слово, возникло искушение ухватить перепоясанный ремнями чемодан, оказавшийся под рукой, и выбежать на перрон. «Нет, в самом деле, кого там отрядил для встречи праздный протокол?» Никогда прежде, по крайней мере для Буллита, протокол не забирал в свои руки всю полноту власти, как сегодня. Волна пассажиров схлынула, обнажив платформу. Ветер гнал белый ком бумаги, не без труда отлепляя его от асфальта и взвивая в воздух, хотелось схватить его и шлепнуть о землю с маху, намертво прикрепив, в этом случае платформа не вопила бы так громогласно, что она пуста.
— Не вижу, чтобы нас кто–то встречал, — обернулся Буллит к Стеффенсу. — Не застряла ли наша телеграмма на полпути из Гавра к Парижу?.. Ах эта французская почта!.. — воскликнул он почти в отчаянии.
— Да, французская почта! — поддержал Стеффенс мрачно.
Буллит еще следил за движением бумаги, когда увидел в конце перрона человека в котелке, приближающегося чуть ли не на рысях.
— Простите, ради бога, опоздал!.. — произнес он, переводя дух. — Эти здешние «ситроены» — беда!.. Едва успели завернуть за угол отеля, как из автомобиля выскочило облако, от которого стало темно…
Только сейчас Буллит опознал человека в котелке — это был Майкл Гроу, первый секретарь посольства, прикомандированный к американской делегации.
— Полковник просил встретить и доставить к себе!.. — произнес Гроу и сшиб котелок на затылок. — Прямиком к нему!..
Буллит улыбнулся — ничего более приятного человек в котелке не мог произнести.
— Да не поздно ли в такоц час к полковнику? — усомнился Буллит, его сомнения, конечно, были нарочитыми, на самом деле он был до смерти рад приглашению Хауза. — Все–таки… двенадцатый час…
— Полковник сказал: в любое время ночи… Буллит перевел глаза на Стеффенса, точно призвав
его в свидетели.
— Значит, в любое время ночи?
С виду вполне бравый «ситроен», точно опровергая возведенный на него поклеп, споро двинулся вперед, они поехали. Буллит думал о встрече с Хаузом. Не похоже, чтобы интерес Хауза к Буллиту не отразил бы настроений Вильсона. Есть мнение: большие политики не привязывают себя к лицу влиятельному, сохраняя суверенность, большой корабль, мол, легко увлекает с собой в пучину и другие суда. Но Буллит полагает иначе: в нынешние жестокие времена один не пробьешься. К тому же спаренность (есть такой термин и в политике!) не обязательно влечет за собой потерю независимости. Вот хотя бы Хауз: куда как спарен с президентом, а суверенен вполне. Правда, был бы он связан должностью, его свобода тут же улетучилась бы. Но Хауз вовремя остановился: завоевав приязнь Вильсона, он не пошел к нему на службу. Поступив так, он охранил и свободу президента, по крайней мере, в отношениях с Хаузом. Она, эта свобода, необходима была Вильсону не меньше, чем полковнику. Уже одно то, что, оставаясь советником президента и его близким другом, полковник был свободен от должности, позволяло президенту общаться с Хаузом, не ломая иерархии, не опасаясь, что общение кого–то дискриминирует. Ну, например, президент мог, как помнит Буллит, запросто посетить Хауза в личных апартаментах отеля «Крийон» или, воспользовавшись паузой в заседаниях, появиться с полковником в пустынных версальских залах. Наверно, статут отношений, в основе которых, по крайней мере внешне, лежала суверенность, давал возможность Хаузу в беседах с официальной Европой говорить о железном
Они были в отеле «Крийон», когда стрелки настенных часов в вестибюле, тем более ярко–серебряные, что были врезаны в черный циферблат, отметили без четверти двенадцать.
— Этот лимузин с венгерским флагом у подъезда вам ничего не говорит? — спросил Гроу, обернувшись на входную дверь, будто автомобиль, о котором шла речь, стоял за дверью.
— А что он мне должен сказать? — спросил Буллит.
— Когда я уезжал на вокзал, Хауз уже разговаривал с венгром два аса, — он взглянул на черный циферблат. — Значит, через пятнадцать минут будет ровно три, как венгр явился к полковнику…
— Венгерские Советы национализировали крупную недвижимость? — спросил Буллит, когда они вошли в синеватый полумрак лифта — лампочка горела вполнакала, а ярко–синее стекло, толстое и бугристое, вставленное в дверь лифта, почти не пропускало света извне.
— Они пошли дальше и создали Красную Армию… был ответ Гроу.
— Красную Армию? — переспросил Буллит. Ответа не последовало, только лифт отсчитывал свой
ритм, да по лицам текла процеженная бугристым стеклом синяя мгла. Однако хорошо это для Буллита или плохо, что венгры создали Красную Армию? В иное время сомнений не было бы, плохо. А сейчас? После поездки в Москву? Хорошо?
Буллит уже был в приемной Хауза, когда мимо промчался краснолицый господин, на толстой губе которого вздрагивала погасшая сигарета, не иначе, трехчасовой разговор в тиши полковничьего кабинета был жарким.
— Погодите минуту, Буллит, хочу проветрить кабинет, — произнес Хауз, вынося на раскрытых ладонях пепельницу, полную окурков. — Не человек, а топка паровозная, извольте взглянуть!..
— Поневоле станешь топкой паровозной, когда происходит такое!.. — отозвался Буллит и, взглянув на Хауза, будто уперся в его глаза испытующе.
— Заходите, заходите, сейчас закрою окна… — произнес Хауз, быстро возвращаясь в комнату. — Табачище бог знает какой, дым будто проник в камень… Нет–нет, я не шучу… — он взял со стола мраморную карандашницу, смешно повертел ее в руках, понюхал. — Извольте убедиться, — протянул он карандашницу Буллиту, смеясь. Смех у него был какой–то округлый, погромыхивающий, полковничий смех. — Венгр, а манера прусская: когда говорит, все сует нос к твоему лицу, хотя секрета, собственно, никакого… Как кайзер, тот тоже тыкал мокрым носом в щеку!.. — он подошел к окну, но, прежде чем закрыть его, взглянул во тьму, вздохнул всей грудью. — Минувший день был с теплым и мягким ветром, такой бывает только в Париже… Вечером выбрались с президентом в Барбизон, там рощи необыкновенные… Только и слышал от него: «Дышите глубже, друг мой! Глубже дышите!..» — он закрыл окна, медленно пошел к письменному столу, взглядом приглашая Буллита занять место в кресле у стола. — Ну, как ваша миссия в Москву? Из вашей финской депеши я понял, что все сложилось как нельзя лучше?.. Однако как все–таки это было?.. И, пожалуйста, подробнее, подробнее, не опускайте деталей!.. — он устроился удобнее в кресле, дав понять, что слушает. Это у Хауза профессиональное — когда каждая встреча заканчивается докладом, без мягкого кресла с удобными подлокотниками не обойдешься. — Итак?..
— Да есть ли у вас время?.. — улыбнулся Буллит, обратив внимание на то, как удобно устроился в' своем кресле Хауз, такое предполагало многочасовой разговор.
— Да, конечно… — он вдруг взглянул на окна. — Здесь светает теперь в шесть, а президент завтракает в четверть седьмого… — рассмеялся Хауз громко, он не таил смеха, хотя, вопреки полковничьему званию, считал себя человеком глубоко штатским, но смеялся как истинный военный. — Дождемся, пока президент пойдет к завтраку!..
— Ну что ж, я готов… — согласился Буллит, он понимал, что эта ночь будет у него бессонной.