Государственное Дитя
Шрифт:
Васе припомнилось видение его собственных обезображенных останков, и он подумал: «Это, наверное, не к добру».
Так оно и вышло. Едва Вася Злоткин ступил на родную землю в Новороссийске, как его схватили милиционеры, видимо, заподозрившие в нем контрабандиста или боевика. Вася им сказал:
— Вы что, мужики, у меня же дипломатический паспорт!
А ему в ответ:
— Хочешь, я сейчас пойду на базар и куплю удостоверение, что я Николай Второй?
Вася Злоткин было смирился с этим приключением, сообразив, что, действительно, при возможностях теперешнего черного рынка никого дипломатическим паспортом не проймешь, но в отделении милиции его все-таки прорвало: он раскричался, нахвастал, что работает на самого Президента и в заключение посулил милиционерам головомойку, которая-де грянет из самых высоких
Дальше дело приняло совсем скверный оборот, так как при обыске у него нашли пистолет Стечкина, огромную сумму денег в разных национальных валютах, женское боа из фиолетовых перьев, золотую зажигалку, пару ковбойских сапог, смокинг, трехтомник Диккенса на французском языке, большую плюшевую обезьяну, набор клюшек для гольфа и газовый револьвер. Милиционеры были в восторге, вероятно, полагая, что они поймали в свои тенета крупную птицу семейства контрабандистов либо боевиков, однако их почему-то ввели в замешательство голландские банкноты, как если бы они перечеркивали диагноз и наводили на злую мысль.
— Скажи, пассажир, — спрашивали его, — гульдены-то зачем?
Вася насупленно молчал, глядя на милиционеров из-под бровей.
В конце концов ему вернули сумку, в которой остались только женины письма, чтобы было чего под голову подложить, и спровадили в камеру предварительного заключения.
Поскольку у Васи это был первый опыт пребывания за решеткой, он с живым интересом осмотрелся по сторонам. Камера представляла собой миниатюрное помещение, приблизительно три на три; стены ее были выкрашены светло-зеленой краской, под потолком горела лампа, забранная проволокой, к противоположной стене с окном, настолько запыленным, что едва различалась решетка из арматуры, были приделаны дощатые нары, на нарах сидел мужчина кавказской наружности и молчал.
Вася Злоткин устроился рядом, положил под голову сумку и задумался о судьбе. «Вот ведь как бывает в жизни, — говорил он себе внутренним голосом, — сегодня ты пан, а завтра пропал или, как писал старик Державин: „Где стол был яств, там гроб стоит“». Впрочем, через минуту он уже пришел к убеждению, что для человека, который занимается политикой, посидеть в тюрьме — это так же насущно и неизбежно, как родиться и умереть…
— Слушай, брат, у тебя закурить есть? — спросил вдруг сосед и почесал у себя в затылке.
Вася Злоткин ответил, что нету; тогда кавказец вздохнул, вынул из-за носка сигарету, переломил ее надвое и одну половинку протянул Васе, потом из-за другого носка он достал спичку, чиркнул ею о стену, и камера стала наполняться голубоватым душистым дымом.
— Тебя за что посадили? — спросил кавказец.
— Практически ни за что.
— А меня за дело. Я семейные деньги пропил и набил морду двум ментам из Улан-Удэ…
На этом замолчали и молчали довольно долго. Все-таки Вася Злоткин был сильно сердит на судьбу и новороссийских милиционеров, главное дело, уж больно не по чину вышло давешнее беспочвенное задержание, обыск, допрос, особенно пребольный удар в ухо… — одним словом, Вася разволновался и успокоения ради решил соснуть. Он нащупал в сумке письмо, вытащил его на свет и бережно развернул.
«Милый Вася!
У нас зима. Чуть ли не до самого Рождества стояла осень, уже и морозы ударили, и земля окаменела, и Урча у берегов затянулась льдом, и только посредине как ни в чем не бывало текла густая и черная, словно нефть, а снегу все нет и нет. И вот 20, кажется, декабря, наконец повалил снег, да какой! — света белого не видать, точно сумерки наступили, хотя время было что-то около полудня, и часа за два навалило такие сугробы, какие бывают разве что в феврале. Потом снегопад кончился, словно оборвало, воздух стал прозрачным, только в северной стороне неба еще некоторое время висела матовая пелена, и такая сразу пала тишина, умиротворенность, что словами не передать. Снег какой-то минеральный, воздух точно остекленел, если по дороге в Лески застучит дятел, то кажется, что у соседа работает пулемет. И вдруг открылось, что зима в России не черно-белая, а цветная: тальник возле Урчи весь рыжий, кроны берез фиолетовые, вроде только-только распускающейся сирени, хвойные же дают богатую гамму зеленого, от патинного до окиси меди, — и волей-неволей удивишься тому, что природа не знает дурного вкуса. Тебе это ни о чем не
Да: еще я открыла, что разные цвета, преимущественно неброские, во-первых, возбуждают разные чувства, а во-вторых, возбуждают совершенно разные чувства. Например, глубокая зелень навевает тоску, а буро-зеленое аппетит.
Представь себе, Вася: работы по усадьбе нет никакой, а все равно весь день кручусь, как белка в колесе. То обед приготовить, то посуду помыть, то печку истопить, то полы подмести, то воды принести, в общем, даже элементарный уход за собой отнимает в деревне безумное количество времени. Немудрено, что деревенские живут жизнью почти совсем физиологической, заботясь главным образом о поддержании своего физического существования, и в этом смысле мало чем отличаются от первобытного человека. Если бы в сельской местности еще и телевидение отменить, то они, может быть, для вящего сходства и пить бы бросили, а то им каждый вечер показывают, как белые люди живут в Калифорнии, так они нервничают и пьют.
Кстати, о пьянстве. Третьего дня наш пастух Егор так нарезался, что свалился в сугроб и уснул. Я было собралась его поднять и отвести домой, но его собака Жучка меня не подпустила. Так Егор и лежал в сугробе, пока не проспался. Я думала, воспаление легких ему обеспечено, — держи карман шире, он даже насморка не схватил.
Ну так вот… А Петрович, напротив, что-то все хворает в последнее время, то сердце, то давление, то желудок. Как-то он зашел ко мне и стал жаловаться, что у него третий день давление двести двадцать на сто пятьдесят, что он еле заставил себя сходить за хлебом в Погорелое, что, дескать, случись чего, воды некому подать. Тогда я подумала: а уж не собирается ли он сделать предложение Надежде Михайловне? Вот это был бы номер! И решила пригласить обоих на православное Рождество, думаю: интересно, какая получится из меня сваха…
Часа за два до первой звезды я стала накрывать стол. Чтобы совсем уж оглоушить стариков, я устроила полную сервировку, вплоть до накрахмаленных салфеток, продетых в кольца. На закуску у меня была кетовая икра и заливная телятина с хреном, на жаркое — курица под луковым соусом, на десерт малиновое желе. Из горячительных напитков присутствовала бутылка болгарского каберне и разведенный спирт, который я настояла на смородиновом листе.
Что же ты думаешь: Надежда Михайловна попила, поела, два раза икнула и собралась уходить! Еле-еле мы ее с Петровичем удержали. Я подала чай и завела дипломатический разговор: „На старости лет, — говорю, — хорошие женщины одни не живут“. Она в ответ: „Как раз хорошие-то и живут. Ты вот женщина положительная, не ехидная, а тоже как бы соломенная вдова“. Я говорю: „Все-таки вдвоем веселее“. Она: „Куда как весело! Если он в годах, то, значит, мне в сиделках быть, а если он еще ничего, то с пьяных глаз будет за мной с топором гоняться“. Петрович, со своей стороны, видит, что дело не клеится, и тоже стал выступать: „Что это вы, — говорит, — кое-кого выставляете в дураках?!“ Я думаю, это в крови у русского человека устраивать чужие судьбы и революции, причем все у него выходит наперекосяк.
Отсюда первая поправка к новому евангелию: не делайте ничего. Ничего не делайте из того, что выходит за круг житейского, ибо ничего не делать означает, по крайней мере, не делать зла. Все несчастья мира от деятельного человека, и нечего на Бога грешить: Бог не в ответе за зло, как Джеймс Уатт не в ответе за железнодорожные катастрофы.
Ну так вот… А вечером я вяжу на спицах либо сочиняю тебе письмо. Постепенно наступают сумерки, великий дар нашей природы (у нас и поэзия-то есть потому, что есть сумерки), и я зажигаю свет, а если света нет (на территории нашего сельсовета постоянные перебои с электричеством, особенно в часы дойки, но часто и просто так), то зажигаю керосиновую лампу, которая дает сказочное освещение, хотя и заметно приванивает керосином. Одно за другим в нашей деревеньке зажигаются окна таким милым, сонным, приветным светом, что в другой раз плакать хочется от умиления. Нет, правда: я не знаю картины более родной, чем темные огоньки зимней деревни, зарывшейся в снегах и пускающей в черное небо белесые дымы печек. Тихо в избе, только ветер подвывает да спицы стукаются друг о друга, потом взойдет луна, зеленоватая, точно покрытая плесенью, и снег отзовется ей таким энергичным сиянием, что хоть на дворе читай. Звезды на небе крупные, ядреные, а Большая Медведица висит так низко над крышей, что кажется, будто она зацепилась черенком за печную трубу и не в состоянии отцепиться.