Государство и корпорация
Шрифт:
Густой же замес европейского политического класса — этого генетического предшественника «четвертого сословия» — анализировал в свое время Макс Вебер, отмечавший наличие в среде профессиональных политиков представителей различных социальных групп: клириков-клерков, интеллектуалов-грамматиков, знать, лишенную удельности, многочисленную прослойку патрициата-джентри, юристов-судейских, литераторов и журналистов — всей этой свиты силы, бессильной самой по себе. Но бессильной лишь до той поры, пока овеществленная в ходе постиндустриальной революции мысль не становится самостоятельной
Сегодня «четвертое сословие» — влиятельный субъект социальной динамики, творец геоэкономических и геополитических стратегий, оператор финансовых ресурсов и проектировщик информационно-коммуникационных технологий, плетущий смыслопроводящие сети Нового мира. Предтеча же его, «двойник», но одновременно и оппонент, — другая управленческая ветвь: административно-номенклатурный «новый класс» или политическое сословие, делавшее акцент не на личном обладании материальными ресурсами и даже не на непосредственной конвертации власти в собственность («термидорианство»), а на коллективном («корпоративном») прямом либо косвенном управлении ею. На подчинении себе тем или иным способом прежнего владельца и гегемона — исторического третьего сословия.
В прошлом веке определенные черты «государства-корпорации» можно увидеть, скажем, в номенклатурной («азиатской» или «прусской») версии строя, шедшего — различными путями — на смену господству третьего сословия. В исторической ретроспективе данное направление включало в себя не только опыт построения «коммунистической государственности» в России — СССР, но также теорию и практику корпоративного государства в Италии, в Германии, в ряде других стран (Испания, Португалия, Аргентина и т. д.).
Можно вспомнить и такое проявление генетических цепочек «бюрократической» (патерналистской) государственности в ХХ веке, как социал-демократические и «народно-демократические» модели в Европе либо элементы американских неосоциальных программ («Нового курса», «Великого общества»).
Прочь от равновесия
Параллельно в индустриально развитых странах набирал силу иной процесс — перерастание «подданными» (и организациями) государства-суверена прежних рамок общежительного регламента.
Корпорации, в особенности транснациональные, мультикультурные, глобальные, стремились преодолеть ограничения своих компетенций, взломать существующие правила игры. Состязание в русле данного процесса — нерв истории антимонопольного, антитрестовского законодательства и даже борьбы с организованной преступностью, и далее — с новым (системным) терроризмом…
Другая, не менее выразительная ипостась процесса — «революция менеджеров», принимавшая все новые формы, а в конце века — распространение неолиберальной модели мироустройства и сопутствующая ей «революция элит». Неолиберальная формула мироустройства способствует политэкономизации деятельности государства. В ходе же глобализации характер государственности, управления, международных связей обретает явную геоэкономическую специфику.
Однако современное понимание корпораций нельзя свести исключительно к экономической субъектности. Равно как не сводимо оно к формату «учреждения», «фирмы». Речь идет о новом поколении влиятельных структур, существующих за пределами привычного образа ТНК, то есть о параполитических территориальных, региональных, отраслевых, деятельностных и иных групповых организмах. А также о религиозных, этнических и других «глобальных племенах»/сообществах. Современная корпорация — это не просто экономический субъект с конкретным материальным продуктом и планированием товарного успеха. Корпорация создает образы будущего, предлагает план по обустройству определенной социальной ниши и борется за осуществление этого будущего.
Впрочем, схожие и даже более выразительные реалии имели место в прошлом — вспомним хотя бы опыт Ост-Индской компании, обладавшей не только мироустроительными планами и собственными денежными знаками, но также средствами проекции силы: военным флотом, вооруженными формированиями. Или вспомним еще более экзотичные парагосударственные рейдерские/каперские коалиции, вычерчивавшие зыбкие границы экзотичных «морских государств». Однако эти организмы все же не представляли собой системное и конкурентоспособное (по отношению к национальному государству) явление.
Очередная мутация государственности в ХХ веке обнаружила себя в процессах деколонизации и становления третьего мира, трансформации парагосударственности колоний, протекторатов и других зависимых территорий в формат суверенной государственности.
Кроме того, в матрице постколониального госстроительства выявились следующие специфические тенденции:
— местническая (клановая) приватизация полученного «наследства», при которой правящие группировки подчас были склонны рассматривать обретенную государственность как свой специфический ресурс;
— деятельность транснациональных корпораций, порой продуцировавших ситуации, когда новообразованные государства выступали не столько в качестве субъекта, сколько как денационализированные (ср. «деклассированные») объекты.
Происходившие в процессе деколонизации/неоколонизации метаморфозы государственности порождали, таким образом, еще одну версию «государства-корпорации» (уже в ипостаси «корпорации-государства»), а экстремальные проявления феномена инициировали трансформацию национальных ресурсов в продукт симбиотической «трофейной экономики».
Подобные тенденции оказались свойственны, однако, не только странам третьего мира. Они проявлялись впоследствии — причем в достаточно широком диапазоне и с той или иной степенью полноты — в различных группах государств. Так, уже в наши дни мы наблюдаем специфический транзит государственности (в привычном ее понимании) применительно к новой логике политического и социального строительства: когда национальная государственность рассматривается не как интегрирующий субъект, а политэкономическая группировка — не как его составная часть, но прямо противоположным образом.