Государство и революции
Шрифт:
Особенности антикоммунистической борьбы в России порождали и другие важные последствия. Так, все "демократические реформы" Горбачева нацеливались главным образом на показуху перед Западом. Но и стихийное оппозиционное движение тоже в основной массе ориентировалось на Запад. Отдельные голоса о национальном своеобразии России и о специфике ее исторического пути, просто не имели шансов быть услышанными. Люди выросли на противопоставлении заграничного и собственного бытия, знали из фильмов и передач о заграничном уровне жизни и недосягаемых в собственной стране гражданских свободах — так казалось, чего желать лучшего и изобретать велосипед?
Впрочем, что уж там говорить о стихийных тенденциях, порождаемых эмоциями, если даже такая организация, как НТС, казалось бы, давно готовившая себя к "национальной революции" и имевшая все возможности для
И в итоге, большинством противников коммунизма в России западные формы демократии воспринимались как единственно возможная альтернатива тоталитаризму, западные оценки и суждения возводились в ранг неоспоримых истин, а сами западные державы считались естественным союзником в борьбе с правящим режимом. Чего на самом деле и в помине не было. Например, уже в 1991 г., после нескольких кровавых побоищ в СССР и прочих рецидивов реакции, проживающий в США правозащитник Орлов подал меморандум в Белый Дом и госдепартамент, доказывая, что ради торжества демократии надо поддержать Ельцина в его противостоянии с Горбачевым. Ответ он получил вежливый, но категоричный — мол, переориентировать свою политику с Горбачева на Ельцина Соединенные Штаты не предполагают. Так что в действительности ни о какой озабоченности "правами человека" и помину не было. Западные политики убедились в сговорчивости и уступчивости Михаила Сергеевича, сочли его достаточно предсказуемым, и он их вполне устраивал для реализации их линии по ослаблению советского государства. И если в начале перестройки "общественное мнение" еще по инерции времен противостояния выступало против нарушений этих самых "прав человека", то теперь средства массовой информации успешно переориентировали свою общественность в другое русло, и она дружно шизела от «душки-Горби», а разгоны демонстраций, попытки закручивания гаек, жертвы Тбилиси, Риги и Вильнюса как-то никого уже и не волновали.
Но парадокс заключается в том, что и для стихийной оппозиции, сложившейся в условиях отождествления партии и государства, антикоммунистическая борьба не то что сознательно, а даже подсознательно понималась как антигосударственная. Борьба на разрушение не только правящей верхушки, но и всей государственной машины, которая и впрямь выглядела насквозь партийной, и поэтому деструктивные тенденции получали явный перевес над конструктивными. Однозначное «долой» адресовалось всему, что связывалось с институтами власти. И подкреплялось умозрительными заключениями, что "хуже все равно ничего быть не может"… Забывая порой в накале страстей, что советское государство одновременно является и российским, и другого не будет и быть не может. Как и то, что на принципе "хуже быть не может" уже обожглись в 1917-м. Так что можно сказать, России крупно повезло — повезло в том, что на этот раз она сумела вовремя остановиться. Но обе упомянутые тенденции, деструктивная и западническая, получившие широкое распространение в годы борьбы, оказали несомненное влияние и на дальнейший период нашей истории.
Но вообще-то, даже если учесть все особенности и тонкости, вскрыть и проследить причинно-следственные связи, то все равно попытки осмысления процессов 1988-91 гг. оказываются односторонними и не дают их исчерпывающего объяснения. Потому что на резких исторических поворотах всегда присутствует некое иррациональное начало. Кардинально и «вдруг» меняется само мышление, стереотипы поведения, системы ценностей. События перестают вписываться в рамки прежних закономерностей. Какие-то величины, казавшиеся незыблемыми, внезапно ломаются, а то, что было второстепенным, столь же внезапно выходит на первый план. Меняется сама атмосфера. И описать это явление на уровне логических построений вряд ли возможно вообще.
Пожалуй, стоит проиллюстрировать такие изменения менталитета несколькими примерами не «исторического», а «эпизодического» уровня — из тех фактов, что становились по тем временам вполне будничными и заурядными. Скажем, в предшествующих главах уже упоминалось, как в 1968 г. восемь энтузиастов вышли к Лобному месту на демонстрацию, протестуя против вторжения в Чехословакию — тогда они мгновенно были избиты, повязаны, а случайные прохожие, уж конечно же, сразу кинулись разбегаться подальше от опасного места, так что свидетелями акции стали разве что заранее предупрежденные западные журналисты. Но вот возьмем 1989 год. Один мой товарищ невольно стал свидетелем случая, как группа совсем молодых демсоюзников решила повторить эту акцию и там же, на Лобном месте устроила демонстрацию против расправы с китайскими студентами на площади Тяньаньмынь.
Отчаянных мальчишек и девчонок тоже задержали. Но бить в открытую уже остереглись, потому что вокруг мгновенно собралась толпа. Она еще не заступалась за арестованных, но пассивное сочувствие им выражала вполне определенно. Демонстрантов увели, а агент в штатском пошел от одного к другому на предмет сбора свидетельских показаний о "нарушении общественного порядка". Люди не расходились, страха перед ним не выказывали, но все до единого заявляли ему в глаза, что никакой демонстрации не видели и ничего не слышали. Только одна дебелая женщина, по виду — провинциалка, приехавшая в Москву за продуктами и нагруженная сумками из близлежащего ГУМа, заикнулась было: "А вот я видела…" Но какой-то работяга небритого вида, не имевший к демонстрантам ни малейшего отношения, протиснулся к ней и заговорщически шикнул: "Тебе что, тетка, жить надоело? Только посмей настучать — из Москвы не уедешь!" Она и язык прикусила.
А другой мужчина, когда приблизился чекист, демонстративно потянул носом воздух и объявил: "Что-то шакалом попахивает!" Агент ринулся к нему, схватил за рукав и воззвал к окружающим: "Вы слышали? Все слышали оскорбление личности?" На что мужчина громко и внятно принялся разъяснять: "А никакого оскорбления не было! Я вовсе не называл вас шакалом, а только сказал, что пахнет шакалом!" И вся толпа, под сотню человек, восторженно подхватила игру: "Точно, точно! Он не говорил, что вы — шакал! Он сказал пахнет шакалом!" Чекист, со всех сторон поливаемый такими шуточками, поспешил ретироваться восвояси, так и оставшись без улова. Разумеется, такое показалось бы невозможным и нереальным еще в 1988-м, в 87-м, в 86-м…
А вот другой случай, произошедший в январе 1991 г. В нашем гарнизоне лучшей частью считался батальон охраны, а в нем лучшей была 2-я рота, наполовину состоявшая из прибалтов, литовцев и эстонцев, которые даже во времена перестроечной расхлябанности продолжали сохранять эдакую строгую, чуть ли не «немецкую» дисциплину. И вот на следующий день после бойни в Вильнюсе и клеветнических репортажей Невзорова об агрессивных действиях литовцев мне довелось заступать в наряд начальником караула с солдатами из этой самой 2-й роты. Прихожу к ним в казарму — встречают их командир и замполит, оба какие-то бледные, взъерошенные. И лепечут что-то непонятное: "Вы, товарищ майор, конечно, можете отказаться принимать личный состав… Но с другой стороны, нам сейчас и на замену поставить некого. В общем, решайте сами, на ваше усмотрение…" И выясняется, что лучшие солдаты-литовцы во главе с сержантом Мартинасом Труканасом, который должен был заступать моим помощником, посрывали с себя погоны. То бишь отправлять их сейчас в караул с оружием — вопиющее нарушение всех уставных правил. Но и доложить о ЧП наверх, видать, побоялись — нагорит в первую очередь самим командирам. Вот они и решили выкрутиться, переложив ответственность на офицера "со стороны".
Но только я этих солдат знал давно, дежурили мы с ними много раз и общий язык еще раньше успели найти, причем именно на почве близкого отношения к коммунизму. Поэтому принять личный состав я согласился. Вызвал Труканаса, прежде образцового сержанта, бродившего теперь по казарме наподобие киношного Чапаева — расстегнутым и распоясанным, приказал привести себя в божеский вид и готовиться к наряду. Он увидел, что идти предстоит с начальником, который может понять его состояние, тоже оживился, подтянулся, побежал строить своих. Ротное начальство недоуменно переглянулось, и хотя только что само откровенно «подставляло» меня, выразило озабоченность таким легкомыслием. Спрашивают: "А не боитесь, мол, как бы чего не вышло?" Отвечаю: "Да ничего, как-нибудь управимся".