Государство и светомузыка, или Идущие на убыль
Шрифт:
— Скажите, — поинтересовался как-то Великий Композитор, намазывая что-то зеленое на нечто коричневое, — а почему, собственно, вы, исконные парижане, живете в Цюрихе? Это — политическая ссылка, наказание, месть за стойкие социалистические убеждения?
Маленький Шарль Раппопорт отставил стаканчик с густейшей сметаной.
— Действительно! — Он пожал плечами и ухватил соратника за пуговицу. — Почему мы не живем в Париже?
Величественный Гед не спеша прожевал творожок и вытер губы белоснежной салфеткой.
— Мы снимаем жилье здесь, — объяснил он, — потому, что в Швейцарии лучшие в мире молочные продукты…
И вдруг все переменилось. Придя однажды скоротать вечерок в неспешной философской беседе, Александр Николаевич был
Заинтригованный Александр Николаевич, изловчившись, поймал за локоть проносившуюся мимо фрау Клетцель.
— Что происходит? Свадьба? Похороны? Конфирмация?!
— Майн Гот! — Почтенная дама ухватила себя за букли. — Он не знает! Международное социалистическое бюро созывает Цюрихский конгресс Интернационала!
Великий Композитор, не слишком обременный собственными делами, легко и естественно включился в подготовку надвигавшегося ответственного мероприятия. Он открывал двери почтальонам и курьерам, регистрировал входящую и исходящую документацию, не гнушался вынести с кухни помойное ведро или прослушать в первом чтении доклад месье Геда.
Чем меньше оставалось времени до открытия судьбоносного конгресса, тем больше усиливалась суматоха, обретавшая уже черты хаоса и вавилонского столпотворения.
Входная дверь, открытая однажды, более не закрывалась — взмыленные курьеры, отчаянно трубя и топоча, вбегали в затылок друг другу, бросали на пол пакеты и, не имея возможности развернуться, выпрыгивали в противоположное окно. Телефон раскалился от непрекращающихся вызовов со всех концов Европы — трубку можно было взять только в асбестовой рукавице. Поднятые по тревоге портные и зубные протезисты снимали с престарелых месье бесконечные мерки, с мастерами ножниц и фарфора соперничал неизвестно как попавший в дом подозрительного вида гробовщик. Забытые и некормленые машинистки, сбившись в стаю, совершали набеги на чулан и кухню. Выбравшийся из террариума Прудон путался у всех под ногами и жалобно скулил…
Изматывающая феерия прекратилась в единый миг, будто бы по мановению волшебной палочки в руке умелого и требовательного дирижера.
Все умолкло, успокоилось, вошло в берега.
Не было больше докучливых портных и востроруких протезистов.
Сгинул, оставив легкий запах серы, козлоногий, хвостатый гробовщик.
Наевшиеся машинистки, бессильно обмякнув, лежали по трое в раскинутых по всему дому вместительных ваннах.
Последний курьер, с достоинством приняв чаевые, степенно скрылся за плавно закрывшейся дверью.
Толстокожий Прудон спокойно переваривал барашка в своем безопасном убежище.
Жюль Гед и Шарль Раппопорт, надушенные и напомаженные, в элегантных с иголочки фраках, стояли в центре гостиной, прижимая к ослепительным скрипучим манишкам сафьяновые бювары с отпечатанными набело и выверенными на репетициях вступительными докладами.
До начала конгресса оставалось около часу.
Подключенный по собственной инициативе к решению кой-каких организационных вопросов, Александр Николаевич имел возможность ознакомиться со списком приглашенных деятелей и с понятным нетерпением ждал весьма ответственной и важной для себя встречи.
Вместительный автомобиль без происшествий доставил их к самому месту действия.
Эпохальному мероприятию должно было состояться в хорошо знакомом Великому Композитору здании городской оперы. Величественный, выстроенный в пресвитерианском стиле особняк был ярко освещен, изукрашен длинными кумачовыми лозунгами и гостеприимно втягивал в свое акустически безупречное нутро разодетых в пух и прах представителей угнетенного европейского пролетариата.
Бережно проведя обоих месье сквозь людской водоворот и успешно сдав их в самые руки не то Каутского, не то Бебеля, Александр Николаевич пересек заполнявшийся участниками зал и устроился на галерке, где были отведены места для публики.
Вскорости был дан третий звонок, публика возбужденно заерзала, по навощенному паркету звонко прокатились выроненные номерки, из оркестровой ямы мощно грянули духовые и щипковые, невидимый хор сочнейшей руладой вывел на два голоса бессмертное «Вставай…» — все тут же встали, навострили лорнеты, тяжелейший занавес раздернулся… ум, честь и совесть эпохи — президиум Цюрихского конгресса Интернационала явился соратникам во всем своем великолепии.
Лучилась в перекрестьи ярчайших юпитеров усыпанная драгоценностями Анжелика Балабанова, неувядаемая Роза Люксембург качала белою ногою, бычился, наклоняя квадратную голову, свирепый Вандервельде, самолюбивый Бернштейн безостановочно гладил себя по безволосому розовому лицу, подскакивал и ерзал на месте порывистый испитой Жорес, сиамские близнецы Оскар Кон и Карл Моор приветственно поднимали правую руку, франтоватый не то Каутский не то Бебель кокетливо оправлял на груди искусно повязанный розовый с голубым бант, совсем неплохо смотрелись на общем фоне прелестные ветераны Жюль Гед и Шарль Раппопорт.
Особую интригу таило присутствие в президиуме представителей загадочной и непредсказуемой России. Неузнаваемо изменившийся Сувениров в дешевеньком костюме-тройке хитро щурился и энергично раскручивал ложку в стоявшем перед ним стакане крепкого чаю с лимоном.
Предусмотрительно посаженный за другой конец стола Георгий Валентинович Плеханов был невозмутим, набриолинен, одет в кофейного отлива смокинг и держал мускулистые длинные руки скрещенными на могучей, скрытой за кружевной сорочкой, груди.
Вывезенный на подиум в коляске господин Гюинсманс, оторвавшись от кислородной подушки и задыхаясь от волнения, под аплодисменты и здравицы объявил Цюрихский конгресс Интернационала открытым.
28
Состояние, знакомое каждому и многократно описанное психологами, литераторами, вообще, всеми, кто по должности или из любопытства изучает и систематизирует странные человеческие повадки… вы находитесь в небезынтересном вам антураже, созданном природой или сотворенном рукотворным способом, вы самозабвенно любуетесь картиной заходящего солнца, шумящей свежим разнотравьем степью, а, может быть, низвергающимся в ущелье водопадом… вы идете по запруженным, Бог знаем чем и кем, улицам большого европейского города или сидите за праздничным столом в обществе нарядно одетых людей и разрезаете кухонным ножом огромный мармеладовый торт — при этом вы держите обстановкуи без особого труда различаете и адекватно оцениваете множество окружающих вас деталей. Что-то, естественно, остается на первом плане, что-то неизбежно уходит на второй или даже на третий, но фон,ближняя и дальняя перспективы безусловно присутствуют, придавая вашему восприятию большую полноту, красочность и объем. Более того — вытянув из лунки рыбу или разняв дерущихся, вы не обязаны оставаться на прежнем месте и можете сами переместиться в недавнюю перспективу, которая со всеми неотъемлемыми деталями тут же станет для вас основным и первым планом, отодвигая недавний эпицентр уже на зрительную периферию. Конечно, на какое-то мгновение вы можете потерять что-либо из виду, но даже и этот, пропавший из поля зрения (заслоненный, затемненный, накрытый чехлом) предмет продолжает существовать для вас в виде отложившегося мозгового отпечатка…