Государство наций: Империя и национальное строительство в эпоху Ленина и Сталина
Шрифт:
Концепция модернизации успешно развивалась в 1960-е гг., когда многие ученые почувствовали, что она больше подходит для изучения СССР при Хрущеве, чем соперничающая с нею тоталитарная модель. Действительно, в 1960-е гг. СССР часто представлялся альтернативной моделью национального развития. Как бы отражая этот интерес 1960-х гг. к проблемам «развития», двое британских ученых, Элек Ноув и Дж. Э. Ньют, сравнили советские социально-экономические достижения с достижениями их соседей на юге и сделали вывод, что союз с Россией пошел только на пользу южным советским республикам. Далекие от того, чтобы признать эти отношения экономической эксплуатацией, оба ученых утверждали, что, согласно данным, индустриализация, особенно в Средней Азии, осуществлялась на деньги, заработанные в России. Отказываясь называть взаимоотношения между центром и окраинами «колониальными» в смысле экономической эксплуатации, Ноув и Ньют обращали внимание на то, что все реальные полномочия в принятии решений оставались в Москве: «Поэтому, если мы не называем нынешние отношения колониализмом, то обязаны найти новое название для определения того, что такое подчинение и что изначально отличается от империализма былых времен» {9} . [1]
1
Чтобы увидеть интересный контраст, эти выводы можно было бы сравнить с выводами Всеволода Голубничего, утверждавшего, что «совершенно не объяснимые бреши» в экономическом развитии существовали в советских республиках, причем РСФСР жилось лучше остальных, и что это подкрепляет образ колониальных отношений между Россией и нерусскими республиками (Holubnychy V. Some Economic Aspects of Relations among the Soviet Republics // Ethnic Minorities in the Soviet Union / Ed. E. Goldhagen. N. Y.: Praeger, 1968. P. 50–120). Но каким бы «иным» ни был советский империализм, его упор на развитие был знаком империалистам других империй, а решение о форме этого развития принималось почти исключительно в метрополии, причем первостепенными были нужды империи, и лишь второе место занимали нужды народов окраин.
Независимо от того, были ли оценки советской национальной политики в основном негативными или более позитивными, советологические исследования часто формировались сильным общественным морализированием относительно советского опыта. Более нейтральная, отстраненная позиция исследователя сама по себе вызывала подозрение многих его коллег. Тем не менее к 1970-м гг. научные исследования советской национальной политики первых лет советской власти и конкретных национальностей подготовили почву для «сдвига парадигмы» — от картины циничной манипуляции и подавления и уничтожения национальности путем русификации и модернизации в сторону диалектического нарратива о сохранении и изменении, которые как создавали нацию, так и разрушали ее{10}. Некоторые политологи и социологи предприняли глубокое структурное историческое исследование 1920-х гг., особенно Зви Гительман в своем анализе еврейских секций Коммунистической партии и Грегори Масселл в исследовании советской политики в отношении женщин в Средней Азии. И Гительман, и Масселл говорили о коммунистических попытках модернизировать традиционалистскую этническую общность; и тот и другой считали, что попытка «сочетать модернизацию и этническую устойчивость» означала крах, главным образом потому, что планы партии, связанные с развитием, и сохраняемые традиции и интересы этнического населения плохо увязывались между собой{11}. Неверующие еврейские коммунисты не смогли разрушить еврейскую религию, а местные и русские коммунисты в Средней Азии, что тем более удивительно, не смогли искоренить паранджу и прочие «феодальные» обычаи и со временем были вынуждены пойти на любопытный компромисс с традиционным обществом.
К середине 1970-х гг. наблюдателям, лишенным предубеждений, стало ясно, что национальный вопрос в Советском Союзе не исчез, а, напротив, похоже, стал перманентным фактом советской политики. Ключевой в данном случае оказалась широко читаемая в 1974 г. статья Терезы Раковской-Хармстоун об аспектах национального строительства в СССР; историческая глубина сочеталась в статье с социологической утонченностью{12}.
Используя «диалектический» подход для объяснения «все более напористого этнического национализма среди нерусских меньшинств», она показывает, как «мощные объединяющие силы… высвобожденные в процессе индустриализации и сопровождаемые распространением всеобщего образования и интенсивной социализации» наталкивались на «сдерживание федеральной административной системы», которая «охраняла территориальное местоположение и формальные этнокультурные институты почти всех меньшинств, тем самым сохраняя основу для потенциальных проявлений национальных отношений». Усматривая различие между «ортодоксальным» и «неортодоксальным» национализмом в том, что первому было позволено существовать внутри системы, а второй выступал за выход из нее, независимость и/или отказ от идеологического уклада системы, — она показала, как местные этнические элиты в республиках искали «источники легитимности в собственном уникальном национальном наследии» и налаживали связи с собственной национальностью посредством искусного манипулирования дозволенным «национализмом». Упрочение этнической власти и самосознания во многих (хотя, конечно, не во всех) нерусских республиках сдерживалось «постоянной политической, экономической и культурной гегемонией великорусского большинства и национальным шовинизмом этой группы по отношению к национальным меньшинствам». Каковы бы ни были цели режима, в действительности национальная сплоченность крепла, проявлений национализма становилось все больше, и они были «готовы вступить в противоречие с политикой партии»{13}. В следующем десятилетии появилось столько работ политологов по национальному вопросу, что в 1984 г. Гейл Лапидус вынуждена была начать свою замечательную статью по национальному вопросу с извинения, что снова обращается к этой заезженной теме{14}.
Тем не менее сдвиг в теоретической литературе по вопросам национализма и наций, начатый в 1950–1960-е гг. работой Или Кедоури, Эрнеста Гелльнера и Карла Дойча и ставший в середине 1990-х гг. господствующим взглядом среди специалистов, изначально имел скромный резонанс среди советологов и почти никакого среди изучавших историю СССР. Из тенденции считать нации древними естественными структурами человеческой расы, обладавшими глубинной преемственностью, выходящей в современность и лежащей в основе политического национализма, аналитики выработали модель наций как современных общественных и культурных конструкций. Новейший подход к вопросу национальности утверждает, что, будучи далеко не естественным компонентом таких человеческих отношений, как, например, кровное родство или семья, национальность и нация созданы (или изобретены) в результате сложного общественно-политического процесса, формирующую роль в котором играют интеллектуалы и активисты наряду с более широкими общественноэкономическими силами. Нации, будь они продуктом вредных идей (Кедоури) или функциональным требованием индустриализма (Гелльнер), или результатом нарастающей «социальной коммуникации» (Дойч), мыслятся здесь продуктами человеческого вмешательства, которые только в XIX–XX вв. обрели мощный резонанс среди народных масс{15}. Эти авторы полагают, что скорее национализм породил нацию, чем наоборот.
В своей преимущественно нетеоретической трактовке национальности, впрочем, во многом не лучшей, советологическая мысль приняла здравый взгляд на национальность, как относительно поддающийся наблюдению, объективный феномен, основанный на общности языка, культуры, общих мифах о происхождении и родстве и, пожалуй, территории{16}. Взрыв национализма в эпоху Горбачева произошел именно тогда, когда набирали силу новые теории национализма, инициировавшие второй сдвиг парадигмы. СМИ и некоторые ученые объясняли это событие по старинке, как новое пробуждение подавленных чаяний и интересов, — так вода выкипает из чайника, если с него сняли крышку (или крышка слетела, не выдержав давления){17}.
Впрочем, гораздо интереснее то, что была сделана попытка объединить новый подход в общественных науках к национальности с информированным историческим исследованием. Политологи Филипп Редер и Роджерс Брубейкер выступили с институционалистским анализом, подчеркивая роль созданных большевиками национальных институтов и элит в сохранении национального сознания и обеспечении институтами, позволявшими производить быструю националистическую мобилизацию{18}. Историки Рональд Суни и Юрий Слезкин, используя материал собственных изданных ранее монографий, нарисовали детальную картину того, каким образом большевики поощряли национальное сознание масс{19}. Данный сборник представляет собой работу, проделанную первым поколением ученых и основанную на архивных исследованиях вопроса о национальности и империи первой половины советского периода{20}.
Большевики не только унаследовали от старого режима «национальный вопрос», но и взяли в свои руки государство и бюрократический аппарат, имевший свои традиции работы с этой проблемой или игнорирования ее. Поэтому наш сборник начинается с широкомасштабного анализа дореволюционных российских имперских и национальных стратегий правления. Р. Суни рисует идеальный тип империи как сложного государства, использующего этнические различия и несправедливую иерархию. Далее он использует эту модель, чтобы отличить процессы национального строительства в заморских странах, в которых нация-государство метрополии господствует над самобытными колониальными обществами, от гораздо менее изученных континентальных империй, таких как Российская, Османская и империя Габсбургов, в которых народы метрополий и колоний имели тенденцию смешиваться и где имперские и национальные идентичности соответственно были более размыты. Более того, в условиях исторической отсталости, присущей России, цари гораздо менее преуспели в развитии языковой и культурной гомогенизации, чем такие западные монархии, как Англия, Франция и Испания, до возникновения национализма в XIX в.
В результате, когда цари временами впадали в пароксизм русификации, то получали вполне типичное националистическое сопротивление со стороны более развитых национальных движений — польского, финского, украинского, латышского, грузинского, армянского — на западных и южных окраинах империи. Р. Суни делает вывод, что царская Россия не смогла выработать сильную, последовательную, широко принятую национальную идентичность, автономную от религиозных, династических или государственных идентификаций, которые, в свою очередь, способствовали ее краху в 1917 г. в крайне тяжелых условиях Первой мировой войны.
Когда в октябре 1917 г. большевики пришли к власти, то овладели многоэтничным государством, находящимся в состоянии распада, на западной и южной окраинах которого развивались мощные националистические движения. На востоке такие движения были слабыми или вообще отсутствовали, при этом русские, населявшие центр государства и численно преобладавшие, имели относительно неразвитое национальное сознание. Однако, как следует из статьи Терри Мартина, Ленин и Сталин совершенно по-разному интерпретировали сложившуюся ситуацию. Крах Австро-Венгерской империи произвел на них сильное впечатление, и поэтому после трех лет кровопролитной Гражданской войны они сошлись в том, что националистическая угроза была действительно серьезной. Но они понимали и то, что русский национализм исключительно силен и представляет собой еще более серьезную угрозу единству государства, поскольку может спровоцировать «защитный» национализм среди нерусского населения. Поэтому Ленин и Сталин вполне сознательно попытались создать антиимперское государство, или, по словам Мартина, «империю положительной деятельности». Они поддерживали создание и развитие нерусских территорий, элит, языков и культурных учреждений, при этом систематически принижая русские национальные институты и культуру и даже превращая русских в козлов отпущения. Они полагали, что такая стратегия разрядит национализм и позволит им построить централизованное, высокоинтервенционистское многонациональное социалистическое государство. Большевики сохранили закон этнического различия, присущий, согласно Р. Суни, всем империям, но перевернули традиционную этническую иерархию, которая ставила «державный» национальный престиж много выше национального престижа «колониальных» народов. Таким образом они надеялись сохранить территориальную целостность бывшей Российской империи в постимперскую эпоху национализма.
Многие аналитики были озадачены крахом попыток советского руководства по формированию национальной идентичности на всесоюзном уровне{21}. Вместо этого национальность была сведена на субнациональный уровень. В отличие от Великобритании, Югославии, Индии или Америки «советскость» никогда не считалась этнической или национальной. В каком-то смысле это было продолжением царской модели национального строительства, описанной Р. Суни. Однако Д. Сэнборн в своей статье спорит с такой интерпретацией. Он советует своим читателям не путать нацию с этнической принадлежностью, полагая, что и в царском, и в Советском государстве лидеры искали скорее гражданскую национальную, чем имперскую или этнонациональную основу для политической общности. В частности, военные, стоявшие перед непростыми задачами военной вербовки и мобилизации, попытались установить неэтническую национальную сплоченность. И царские, и советские офицеры использовали идею семейной слоченности для построения родственных уз между солдатами и связывали семью с военными посредством предоставления пособий семьям военнослужащих. Д. Сэнборн прослеживает изменение от патриархальных отношений к братским начиная со времен царизма, через революцию, делавшую акцент на солидарности, равенстве и верности, — все эти темы нашли отклик в риторике национального чувства. Д. Сэнборн в своем анализе предполагает, что создание советской политической общности было аналогично другим проектам национального строительства, пусть даже в нем отсутствует сам термин «нация»{22}.