Готфрид Лейбниц. Его жизнь, общественная, научная и философская деятельность
Шрифт:
Пропасть между схоластикой и новой философией была так велика, что свет новых идей сперва ослепил Лейбница. «Этот юноша, – пишет он, изображая себя под именем Пацидия, – был необыкновенно счастлив, когда ознакомился с планами великого Фрэнсиса Бэкона, с глубокими мыслями Кардана и Кампанеллы, с опытами лучшей философии, которые он нашел в трудах Кеплера и Галилея, и Декарта».
Как уже было замечено, несмотря на существование отдельных гениев, каким был Кеплер, Германия не могла в то время считаться передовой в области физико-математических наук. Преподавание этих наук в немецких университетах было поставлено намного хуже, чем во Франции, Италии и Англии. В Лейпциге Лейбниц слушал лекции профессора Кюна, который шел не дальше «Начал» Эвклида и читал их так неясно, что, говорят, из юных студентов один Лейбниц понимал его лекции и потом разъяснял товарищам более удобопонятным языком. Желая пополнить
Этот профессор был ум довольно оригинальный и, по своей многосторонности, до известной степени родственный Лейбницу. Подобно своему великому ученику, Вейгелъ был тем, что в Германии начала XVIII века называли полигистором (Polyhistor); во Франции конца того же века он получил бы название энциклопедиста. Вейгель был одновременно математиком, философом и юристом. Он разработал свою систему «естественного права», и в Йене упорно держались слухи, что Пуфендорф немало позаимствовал из тетрадок Вейгеля. Вейгель был ярым противником схоластики и, как впоследствии сам Лейбниц, пытался примирить Аристотеля с новейшей наукой. Сверх того, он отличался неистощимой изобретательностью и постоянно носился с разными проектами, в числе которых было немало смехотворных. Так, например, Вейгель вздумал заменить мифологические названия созвездий новыми, заимствованными из гербов европейских владетельных лиц. Он носился также с планом устройства особых гигиенических качелей, якобы могущих избавить от всяких недугов. Но наряду с такими проектами у Вейгеля попадается немало дельных и здравых мыслей. Между прочим, он много занимался вопросами морали, к которым пытался применить математический метод. Не ограничиваясь теорией, он хотел основать практическую «Школу добродетели», то есть образовательно-воспитательное заведение, где главное внимание предполагалось отвести «не словесным, а реальным наукам и где юноши должны учиться не только науке, но и добродетели». Многие смеялись над этим проектом, но Лейбниц был иного мнения. Называя Вейгеля «опытным ученым математиком», Лейбниц замечает, что проект основания «Школы добродетели» вовсе не так неосуществим, как думают иные. Из всех университетских профессоров Лейбница Томазий и Вейгель были его любимыми учителями, оказавшими на него несомненное влияние, насколько вообще ум, подобный Лейбницу, поддается посторонним влияниям и чужому руководству.
Кроме математика Вейгеля, Лейбниц слушал в Йене также некоторых юристов и историка Бозиуса. Последний ввел его в собрания учебного общества, состоявшего из профессоров и студентов и именовавшегося «коллегия пытливых». В числе тетрадей Лейбница была переплетенная в четвертую долю листа с надписью золотыми буквами: «Отчеты о занятиях коллегии», но в эту тетрадь было внесено им весьма немногое, да и вообще Лейбниц пробыл в Йене недолго. Главной его целью были всё же занятия юриспруденцией, а в этом отношении Лейпциг стоял выше Йены.
О дальнейших занятиях Лейбниц рассказывает следующее:
«Я бросил все остальное и занялся тем, от чего ожидал наиболее плодов (то есть юриспруденцией). Я замечал, однако, что мои прежние занятия историей и философией значительно облегчили мне понимание юридической науки. Я был в состоянии без труда понимать все законы, и поэтому не ограничился теорией, но посмотрел на нее сверху вниз, как на легкую работу, и жадно ухватился за юридическую практику. У меня был приятель в числе советников лейпцигского надворного суда. Он часто приглашал меня к себе, давал мне читать бумаги и показывал на примерах, как должно судить. Я вникал в глубь науки, обязанность судьи мне чрезвычайно нравилась, но адвокатские крючки были мне противны, поэтому я никогда не хотел вести процессы, хотя, по общим отзывам, я прекрасно писал по-немецки».
Последние слова Лейбница требуют объяснения. Дело в том, что в то время слог саксонских канцелярий считался образцовым в Германии, и Лейбниц мог только поэтому прослыть стилистом. На самом деле его немецкий слог был довольно тяжел.
«Таким образом, – продолжает Лейбниц, – я достиг семнадцатилетнего возраста, и более всего меня радовало то обстоятельство, что я работал не по чужим мнениям, а по собственному влечению. Этим путем я достиг того, что всегда был первым между своими сверстниками во всех общественных и частных лекциях и собраниях, и таково было мнение не только учителей, но и моих товарищей».
По тогдашним правилам, Лейбниц мог держать докторский экзамен не иначе, как после пятилетнего пребывания в университете и выдержав целый ряд предварительных испытаний. Эти правила чрезвычайно тяготили Лейбница. «Мне совестно и жалко подумать, сколько времени потерял я понапрасну ради этого срока», – писал он впоследствии.
Лучшие из профессоров оценили его: особенно высокого мнения был о Лейбнице Яков Томазий, который председательствовал на первом диспуте молодого бакалавра (30 мая 1663 года). Темою для этого диспута Лейбниц избрал вопрос о принципе индивидуальности, – выбор замечательный по связи этого принципа с позднейшим учением Лейбница о «монадах». Эта первая латинская диссертация Лейбница полна схоластических причуд и тонкостей: однако и в ней уже сказывается сильный и независимый ум. Томазий так ценил эту диссертацию, что сам написал к ней предисловие, в котором публично заявил, что считает Лейбница вполне способным «к труднейшим и запутаннейшим прениям».
После этого диспута Лейбниц поехал в Брауншвейг, где жил его дядя, известный юрист Штраух, бывший профессор истории в Йене, а в то время – городской синдик. Целью поездки было согласовать с дядей некоторые спорные вопросы по наследству, оставленному отцом Лейбница. Штраух ценил способности племянника и даже переписывался с ним по научным вопросам, но, тем не менее, спор из-за наследства произвел между ним и Лейбницем значительное охлаждение.
Возвратившись в Лейпциг, Лейбниц блистательно выдержал экзамен на степень магистра «свободных искусств и мировой мудрости», то есть словесности и философии. В своей диссертации он чрезвычайно самоуверенно говорит о своих занятиях философией. Указав на трудности избранной им темы, Лейбниц прибавляет: «Едва ли кто-либо более моего способен к решению этого вопроса, потому что я, как только посвятил себя юридической науке, при каждом удобном случае возвращался к философии». Лейбниц советует и другим юристам не относиться к философии с пренебрежением и понять, что без философии большая часть вопросов права представляет лабиринт без выхода.
Лейбницу в то время не было и 18 лет. Вскоре после магистерского экзамена его постигло тяжелое горе: он потерял мать. По обычаю, ректор Лейпцигского университета разослал печатное латинское приглашение на похороны вдовы профессора Катерины Лейбниц, – документ любопытный в том отношении, что дает подробные сведения о предках Лейбница, которые тут же перечислены со всеми их званиями и должностями.
Семейное горе ненадолго прервало научные занятия Лейбница. По смерти матери он занялся, кроме юриспруденции, греческой философией. Частью под влиянием Вейгеля и Томазия, частью по собственному влечению, Лейбниц пытался согласовать системы Платона и Аристотеля как между собою, так и с системой Декарта. Он не принадлежал, однако, к числу тех эклектиков, которые чисто внешним образом склеивают и сбрасывают в одну кучу разнороднейшие миросозерцания, не имея при этом своего собственного взгляда. Как точный и оригинальный ум он стремился не к созданию компилятивной системы, а к синтезу, к поиску общих начал, поглощающих в себе прежние системы как односторонние частности. Главный вопрос, представлявшийся его уму, состоял в следующем: возможно ли соединение в одном высшем начале двух по-видимому взаимно исключающихся миросозерцании, из которых одно допускает в природе лишь механический принцип, тогда как другое видит во всем целесообразность?
Судя по письму, написанному Лейбницем уже в старости Монфору, вопрос о целесообразности, о телеологии или, как выражались схоластики, о «субстанциальных формах» волновал Лейбница еще в пятнадцатилетнем возрасте. «Когда я только что познакомился с сочинениями новейших философов, – пишет Лейбниц, – я, в то время еще 15-летний мальчик, часто гулял один подле Лейпцига, в рощице, называемой Розенталь, и рассуждал о субстанциальных формах. Наконец, механическая теория одержала верх и побудила меня взяться за изучение математики».
Мы видели, что Лейбниц с этой целью побывал в Йене и слушал Вейгеля. В Лейпциге математическое образование не шло дальше Эвклида, Вейгель познакомил Лейбница с основаниями алгебраического анализа. По возвращении в Лейпциг Лейбниц хотя и не продолжал систематических занятий математикой, однако и не расставался с ними вполне и даже пытался применить математику к юриспруденции и философии. Особенно занимала его теория сочетаний.
Было уже сказано, что Лейбниц давно составил план «азбуки идей». Весьма естественно было предположить, что путем сочетания различных символов, изображающих понятия, суждения и умозаключения, удастся чисто механическим путем добыть разные полезные выводы. Само собою разумеется, что результаты, достигнутые Лейбницем при его тогдашней малой математической эрудиции, не могли быть особенно значительными. Он, по-видимому, и не подозревал, что теория сочетаний уже привела к результатам весьма существенным не только для математики, но и для всех точных наук, через посредство созданной Паскалем, Ферма и Гюйгенсом теории вероятностей, гораздо более плодотворной, чем логические упражнения, которыми он занимался.