Готическое общество: морфология кошмара
Шрифт:
Этическая и религиозная бессмысленность и необъяснимость зла рождает мистический ужас, внушаемый автором «Дикой стаи»[180]. Человек может оказаться просто пищей для нечисти — это ужасно, но неотвратимо, страшно, но абсурдно и, в конечном счете, не может стать предметом морального осуждения[181]. Ибо ясно, что к нечисти не применимы моральные нормы, я, следовательно, и поведение людей при столкновении с нечистью не связано с моральной ответственностью.
Интересно, что это может подтолкнуть к размышлениям о внерелигиозном обосновании морали. Например, Панов ищет его в идее «материнского проклятия», проклятия вообще, которое не опирается на божественную природу, но обладает собственной мистической силой[182].
Парадоксальным образом, поэзия, музыка, философия, оказались «возможны после Аушвица» и ГУЛАГа. Невозможна стала мораль.
Вот к чему приводит упадок религиозного чувства! — поспешат заключить православные соотечественники, почему-то массово уверовавшие после 1991 года. Трогательное зрелище переполненных храмов в дни церковных праздников несколько омрачается тем, что прихожане крестятся то правой, то левой рукой, то слева направо, то наоборот. «Что за формализм, важно, чтобы в душе была вера!» — возразят на это либерально настроенные православные. Но как быть, если, по данным социологических опросов, из назвавших себя православными только 85% россиян считают Пасху важным праздником и только 62% из 71% православных заявили, что они верят в Бога[183]? Отсутствие у большинства «верующих» самых элементарных представлений о христианской догматике и символах веры, не говоря уже об этической стороне учения, только способствует распространению готической морали. Христианство смогло войти в моду, стать частью «новой русской» культуры потребления, наряду с телешоу и евроремонтом, но не смогло обеспечишь консенсус в области морали, хотя именно поиском этического консенсуса был обусловлен религиозный ренессанс в «постатеистической» России.
Только ли вера в божественное может быть источником морали? Вспомним, что Леви-Стросс считал установление фундаментального запрета — запрета на инцест — попыткой человека противопоставить себя животному миру. Разве наблюдение за жизнью дикой природы не является достаточным поводом для того, чтобы желать вырваться из ее чудовищного лона? Сделать все, чтобы не походить на нее? «Газели и лани, эти грациозные млекопитающие, проводили свои дни в страхе. Львы и пантеры пребывали в состоянии тупой апатии, прерываемой краткими вспышками свирепости. Они убивали, терзали, пожирали слабых или больных зверей, а потом вновь погружались в бессмысленную сонливость, пробуждаемые от нее разве что нападениями паразитов, что грызли их изнутри. (...) В целом дикая природа, какова она есть, не что иное, как самая гнусная подлость; дикая природа в ее целостности не что иное, как оправдание тотального разрушения, всемирного геноцида, а предназначение человека на земле, может статься, в том и заключается, чтобы довести этот холокост до конца»[184].
Ужас и протест, вызываемый уничтожением слабого сильным, могли стать вполне достаточным стимулом, чтобы поставить мораль между «девственной природой» и миром людей. Внимательное наблюдение за «миром, гармонично устроенным Богом» способно скорее подтолкнуть к разочарованию в религии, чем укрепить религиозное чувство.
Если верно, что эмоциональное послание и есть то главное, что мы получаем из прошлого, то мы живем в мире, наполненном эмоциями истории. Рождение понятий преступления, зла, запрета и моральных норм вполне объяснимо психологической трудностью жить в состоянии отвращения, подлости, в кольце эмоций, наполняющих страхам и страданием. Если это так, то нам остается робкая надежда, что эта трудность, которую, безусловно, остро ощущает современное постконцентрационное общество, может подготовить почву для формирования не только готической морали.
VII. Готическое общество
Социальная готика
Простая
В чем проявляются уже сегодня черты готического общества в российской действительности? Главная из них — это все более решительное превращение зоны в основу российского общежития. Российский пример, к сожалению не знакомый Дж. Агамбену, позволяет нам на каждом шагу, а не только в аэропортах и на городских окраинах, обнаруживать воспроизводство правил зоны в организации российского общества.
Речь идет не только о постепенном превращении тюремного сленга, оказавшего неизгладимое влияние на повседневный русский язык, в язык власти и литературы и не только о стремительной конвергенции мафии и государственных структур, и даже не о беспредельной коррупции. Речь идет о формах социальной организации, складывающихся в согласии с правилами организации криминальной среды.
Приспособление к «правилам игры» — эвфемизм да обозначения бандитизма, распространившийся в русском языке в конце 1980-х — начале 1990-х годов (поначалу значивший неясные, но непреложные правовые и моральные нормы западного бизнеса), — предполагает прежде всего самоорганизацию социальной ткани в разных сферах жизни общества — от жилконторы и университета — до нефтяных концернов в кланы. Личная зависимость и преданность «пахану», который становится гораздо более эффективной гарантией защиты личных прав и свобод, чем конституция или давно включившиеся в эту систему органы «правопорядка», является единственным «принципом подбора кадров». Эту сторону российского готического общества точно охарактеризовал А. Илларионов; «“Своизм” — это идеология защиты “наших” не потому, что они правы, а потому, что они “свои”. “Нашизм” — это идеология агрессии по отношению к чужим. Не потому что они не правы, а потому, что они “чужие”. (...) “Нашизм” — это уход от цивилизации. Это возвращение к варварству. Это штурмовые отряды. Это “рамзанизация” России»[186].
Опора — в разных формах — на вооруженные формирования, стремление к наследственной передаче постов и профессий, отношение к институциям как к формам «кормлений», вытеснение формальных требований к выполнению определенных функций «близостью к телу», стремление свести описание должности к портрету ее обладателя — таковы лишь некоторые признаки готического общества. Унижение вассала, желание добиться от него холуйства и подличанья как важных доказательств его верности и проявлений его лояльности — таковы готические правила «бизнес-этики».
Следствием такой социальной организации становится испарение политики как формы существования публичного пространства и полная подмена ее личными отношениями между главарями: начальниками отраслей промышленности, предприятий, ректорами вузов. Нищета публичной политики, безлюдность публичного пространства — поскольку все значимые политические решения, которые пока еще санкционируются публичными жестами, разного рода «коллективными органами», сообщениями в «прирученных» средствах массовой информации, достигаются в результате личного компромисса глав кланов — таково ее другое очевидное следствие.
Понятие традиции абсолютно неприменимо к готическому обществу поскольку все его практики носят сугубо индивидуалистический характер, что означает отсутствие у этих практик общих черт и социальных функций. Отказ от традиции и отрицание традиции, как и культуры в целом, опирается на способ выдвижения — «близость к телу», отсутствие обязательных компетенций для занятия лидирующей позиции, случайность обстоятельств, ведущих «наверх». Случайность как категория, отрицающая идею как «законности», так и «честной конкуренции», выступает важным принципом организации готического общества.