Шрифт:
Великій постъ. Первый часъ дня. Въ трактиръ входитъ пожилой купецъ и садится за столъ около буфета.
— Давненько у насъ бывать не изволили, Родивонъ Захарычъ… привтствуетъ его изъ-за стойки буфетчикъ.
— По ныншнимъ днямъ нашему брату и совсмъ-бы по трактирамъ-то баловать не слдовало, отвчаетъ купецъ. Собери-ко чайку поскромне.
— Ужь не говть-ли задумали?
— Говю. Гршимъ, гршимъ, такъ тоже надо и о душ подумать.
— Это точно-съ.
Купецъ вздыхаетъ.
— Это что же такое? спрашиваетъ купецъ, указывая на блюдечко съ сахаромъ.
— Сахаръ-съ… отвчаетъ служитель и пятится.
— То-то сахаръ! Ты меня за кого считаешь? За татарина, что-ли? Убери блюдечко и принеси медку или изюмцу…
— А вдь это, Родивонъ Захарычъ, я полагаю, одна прокламація только, что вотъ говорятъ будто этотъ самый сахаръ бычачьей кровью очищается? Потому, учтите, сколько бы этой крови потребовалось, замчаетъ буфетчикъ.
— Прокламація тамъ или не прокламація, а только коли мы истинные христіане, такъ себя оберегать должны, отвчаетъ купецъ и начинаетъ пить чай.
Молчаніе. Въ комнату входитъ тощій купецъ.
— Родивону Захарычу, почтеніе! выкрикиваетъ онъ тонкой фистулой, подаетъ руку и садится противъ толстаго купца. Чайкомъ балуешься?
— Да… Говю я, былъ у обдни въ Казанской, а вотъ теперь и зашелъ. «Да исправится молитва моя» пли… То-есть Господи, кажется, цлый день стоялъ-бы, да слушалъ! Просто на небеса возносишься…
— А я такъ лтомъ говлъ. Признаться сказать, тогда, передъ Успенскимъ постомъ, сдлалъ съ кредиторами сдлку по двугривенному за рубль, захватилъ жену и отправился на Коневецъ. Монашки тамъ маленькіе. Прелесть! Даже въ слезы введутъ. Въ т поры мы не токмо-что масла, а даже горячей пищи не вкушали… Да, хорошо, коли кто сподобится! со вздохомъ заканчиваетъ тощій купецъ, умолкаетъ, барабанитъ по столу пальцами и спрашиваетъ:- а что, не толкнуть ли намъ по рюмочк?
Толстый купецъ плюетъ.
— Никаноръ Семенычъ, да ты въ ум? спрашиваетъ онъ. Человкъ говетъ, а онъ водку!.. Пей самъ, коли хочешь.
— Я-то выпью…
Тощій купецъ подходитъ къ буфету, пьетъ и, возвратясь на свое мсто, говоритъ:
— Водка… То есть ежели сообразить: что въ ней скоромнаго? Гонится она изъ нашего русскаго хлба, монашествующимъ дозволяется… Пустяки! Чай-то, пожалуй, хуже, потому изъ китайской земли идетъ, а китаецъ его всякой скоромью опрыскивать можетъ… Дай-ко графинчикъ! обращается онъ къ буфетчику.
На стол появляется графинчикъ. Толстый купецъ вертитъ его въ разныя стороны, разсматриваетъ грань и, наконецъ, вынимаетъ изъ него пробку.
— Что, или выпить хочешь?
— Нтъ, что ты! Дивлюсь я, какъ это ныньче пробки эти самыя гранятъ! Чудо! А что, кстати, почемъ нынче судачина мороженая?
— Въ Воскресенье я по тринадцати покупалъ.
— Такъ. О, Господи, Господи! вздыхаетъ толстый купецъ, лижетъ медъ, пьетъ чай съ блюдечка и черезъ нсколько времени говоритъ: А вдь и водка, коли ежели по немощи, болящему, значитъ, такъ она во всякое время: разршается, потому лекарствіе.
— Всякое быліе на потребу, всякое быліе Богъ сотворилъ, отвчаетъ тощій, глотаетъ вторую рюмку и тыкаетъ вилкой въ груздь.
Молчаніе. Толстый купецъ вздыхаетъ и потираетъ животъ.
— Съ утра вотъ сегодня нутро пучитъ, говорилъ онъ. Даве въ церкви такъ и ржетъ, пришелъ въ трактиръ — поотлегло, а теперь вотъ опять…
— Простуда… Сходи въ баню, да водкой съ солью… да внутрь стаканчикъ съ перечкомъ… Богъ проститъ.
— То-то, думаю… Баней-то мы, признаться, вчера очистились, а вотъ внутрь разв?.. На духу покаюсь. Ахъ! какъ сегодня отецъ Петръ возглашалъ: «Господи Владыко живота моего»… Умиленіе!.. Пришли-ко графинчикъ съ бальзамчикомъ!
— А на закуску семушки?.. откликается буфетчикъ.
— Чудакъ! Человкъ говетъ, а онъ рыбой подчуетъ! Пришли сухариковъ…
На стол стоитъ графинчикъ съ «бальзамчикомъ». Толстый купецъ выпилъ и говоритъ:
— Рюмки-то малы. Съ одной не разогретъ.
— А ты садони вторую… Даже и въ монастырскомъ устав говорится: стаканчикъ. Мн монахъ съ Афонской горы сказывалъ… ей-Богу!
— Зачмъ стаканчикъ, мы лучше рюмками наверстаемъ… Закусить вотъ разв? Андронычъ, обращается толстый купецъ къ буфетчику, закажи-ко два пирожка съ грибами, да отмахни на двоихъ капустки кисленькой! И масла-то, по настоящему, вкушать не слдовало-бы… со вздохомъ заканчиваетъ онъ.
— Съ благополучнымъ говньемъ! Желаю сподобиться до конца! возглашаетъ тощій купецъ и протягиваетъ рюмку.
— О, Господи, что-то намъ на томъ свт будетъ!.. чокается толстый.
Черезъ часъ купцы, съ раскраснвшимися лицами, сидятъ уже въ отдльной комнат. На стол стоятъ тарелки съ объдками пироговъ, осетрины и четыре опорожненные графинчика. На полу валяются рачьи головы.
— Съ утра обозлили, а то нешто бы я сталъ пить? говоритъ толстый купецъ. Въ эдакіе дни и то обозлили. Приказчикъ въ деревню детъ — деньги подай, жена платье къ причастью… дочк шляпку… Тьфу ты! Даже выругался! Смиреніе нужно, а тутъ ругаешься.
— Въ мір жить — мірское творить! утшаетъ его тощій. Что жмешься? Или все еще пучитъ? спрашиваетъ онъ.
— Пучитъ не пучитъ, а словно вотъ что вертитъ тутъ…
— Семъ-ко, или сейчасъ бутылочку лафитцу потребуемъ. Красное вино хорошо; оно сейчасъ свяжетъ.
— А и то дло! Вали!
Бутылка лафиту опорожнена. Толстый купецъ встаетъ съ мста и слегка заплетающимъ языкомъ говоритъ:
— Пора! Сначала въ лавку зайду, а тамъ и съ вечерни…
— Полно, посиди! удерживаетъ тощій. Для чего въ лавку идти? Услышатъ приказчики, что отъ тебя водкой пахнетъ и сейчасъ осудятъ. И себ не хорошо и ихъ въ соблазнъ введешь. Садись! А мы лучше вторую сулеечку выпьемъ. Красное вино — вино церковное. Его сколько хочешь пей — грха нтъ!