Говорит Ленинград
Шрифт:
Дорогие товарищи, послезавтра мы будем встречать Новый, 1943 год. Многих из тех, кто встречал с нами прошлый Новый год, родных и близких нам людей, не будет с нами на этой встрече. Священен для нас их облик, незабвенна прекрасная их память. И все же давайте сядем за наш небогатый праздничный стол со светлым сердцем, радостно поздравим друг друга с Новым годом и пожелаем друг другу нового счастья – счастья полной победы над проклятым Гитлером… А я прочту вам стихи о Ленинграде, о Новом годе, о счастье жить:
В еще невиданном уборе завьюженный огромный дот – так Ленинград, гвардеец город, встречает этот Новый год. Как беден стол, как меркнут свечи. Но я клянусь – мы никогда правдивей и теплее встречи не знали в прежние года. Мы, испытавшие блокаду, все муки ратного труда, другЭтот тост был написан к встрече того, сорок второго года… И второе стихотворение, написанное теперь, к сорок третьему, называется «Новоселье»:
И вновь зима. Летят, летят метели. Враг все еще у городских ворот. Но я зову тебя на новоселье. Мы новосельем встретим Новый год. Еще враги свирепый и бесцельный ведут обстрел по городу со зла, и слышен хруст стены и плач стекла… Но я тебя зову на новоселье. Смотри – вот новое мое жилище… Где старые хозяева его? Одни в земле, других нигде не сыщешь, нет ни следа, ни вести – ничего… И властно воцарялось запустенье в когда-то светлом, радостном дому. Дышала смерть на городские стены, твердя: «Быть пусту дому твоему…» Здесь холодом несло из каждой щели. Отсюда человек ушел… Но вот зову тебя сюда на новоселье, под этим кровом встретить Новый год. Смотри – я содрала с померкших стекол унылые бумажные кресты. Зажгла огонь – очаг лучист и тепел, сюда вернулись люди: я и ты. О, строгие, взыскательные тени былых хозяев дома моего, благословите наше поселенье, покой и долголетие его. И мы тепло надышим в дом, который был занят смертью, погружен во тьму… Здесь будет жизнь! Ты жив, ты бьешься, город, – не быть же пусту дому твоему.29 декабря 1942
Здравствуй, Большая Земля!
Ленинградцы, дорогие соратники, товарищи, друзья!
Блокада прорвана! Мы давно ждали этого дня. Мы всегда верили, что он будет. Мы были уверены в этом в самые черные месяцы Ленинграда – в январе и феврале прошлого года. Наши погибшие в те дни родные и друзья, те, кого нет с нами в эти торжественные минуты, умирая, упрямо шептали: «Мы победим». Они отдали свои жизни за честь, за жизнь, за победу Ленинграда. И мы сами, каменея от горя, не в силах даже облегчить свою душу слезами, хороня в мерзлой земле их без всяких почестей, в братских могилах, вместо прощального слова клялись им: «Блокада будет прорвана. Мы победим!» Мы чернели и опухали от голода, валились от слабости с ног на истерзанных врагом улицах, и только вера в то, что день освобождения придет, поддерживала нас. И каждый из нас, глядя в лицо смерти, трудился во имя обороны, во имя жизни нашего города, и каждый знал, что день расплаты настанет, что наша армия прорвет мучительную блокаду.
Так думали мы тогда. И этот час наступил – ночь с 18 на 19 января 1943 года.
Мы знаем, нам еще многое надо пережить, многое выдержать. Мы выдержим всё. Уж теперь-то выдержим, теперь-то мы хорошо почувствовали свою силу.
Мы знаем, что сейчас с восторгом, с гордостью, со счастливыми слезами слушает сообщение о прорыве блокады вся Россия – вся Большая Земля. Здравствуй, здравствуй, Большая Земля! Приветствуем тебя из освобождающегося Ленинграда! Спасибо тебе, Большая Земля, за твою помощь! Клянемся тебе, что мы будем бороться, не жалея никаких сил, за полное уничтожение блокады, за полное освобождение всей советской земли.
О, дорогая, дальняя, ты слышишь? Разорвано проклятое кольцо! Ты сжала руки, ты глубоко дышишь, в сияющих слезах твое лицо. Мы тоже плачем, тоже плачем, мама, и не стыдимся слез своих: теплей в сердцах у нас, бесслезных и упрямых, не плакавших в прошедшем феврале. Пусть эти слезы сердце успокоят… А на врагов – расплавленным свинцом пускай падут они в минуты боя за все, за всех, задушенных кольцом. За девочек, по-старчески печальных, у булочных стоявших, у дверей, за трупы их в пикейных одеяльцах, за страшное молчанье матерей… О, наша месть – она еще в начале, – мы длинный счет врагам приберегли: мы отомстим за все, о чем молчали, за все, что скрыли от Большой Земли! Нет, мама, не сейчас, но в близкий вечер я расскажу подробно обо всем, когда вернешься в ленинградский дом, когда я выбегу тебе навстречу. О, как мы встретим наших ленинградцев, не забывавших колыбель свою! Нам только надо в городе прибраться: он пострадал, он потемнел в бою. Но мы залечим все его увечья, следы ожогов злых, пороховых. Мы в новых платьях выйдем к вам навстречу, к «Стреле», пришедшей прямо из Москвы. Я не мечтаю – это так и будет. Минута долгожданная близка. Но тяжкий рев разгневанных орудий еще мы слышим: мы в бою пока. Еще не до конца снята блокада… Родная, до свидания! Иду к обычному и грозному труду во имя новой жизни Ленинграда.Ночь с 18 на 19 января 1943
Крепить боевую дружбу
Товарищи!
Перед Новым годом я выступала по радио на тему о новых человеческих отношениях, родившихся в Ленинграде за время блокады. Я приводила примеры высокого, рожденного в дни испытаний человеколюбия ленинградцев, примеры взаимопомощи, примеры великого трудолюбия.
В ответ на свое выступление я получила много устных и письменных откликов, и вот мне хочется сегодня ответить на письма, на те, которые, по-моему, имеют общий интерес для всех нас. И особенно мне хочется поговорить о них именно сейчас, когда мы вступили в новый этап своей жизни – после прорыва блокады.
Я с радостью и гордостью хочу сказать вам, товарищи, что большинство моих корреспондентов целиком поддержало утверждение, что за тяжкое время блокады ленинградцы стали сердечнее, дружнее, трудолюбивее.
Но некоторые не согласны с этим.
Вот одна корреспондентка, подписавшая свое письмо «Одинокая мать», упрекает меня в «наивности». Она видит причины этой «наивности» в том, что я якобы «окружена другими людьми, нежели мы, одинокие, и вам, писателю, показывают лишь лицевую сторону медали». Корреспондентка поэтому предупреждает, что меня ожидает горькое разочарование. Что в критический момент своей жизни, протянув руку за помощью, я получу «камень в руку», ибо люди черствы.
«Одинокая мать» убедилась в этом на своем горьком личном опыте. Она пишет:
«В январе прошлого года я едва бродила, пораженная цингой и дистрофией. Я с улицы привела замерзающего мужчину, после этого еще одну девушку и подростка. Всех их я поила горячим чаем, оттирала им руки и ноги вазелином; они придут в себя, поблагодарят – только на словах, иначе я не допускала. Больше ни поесть, ни дать им что-либо я не имела возможности… Так можете себе представить, жильцы моего дома стали подозревать меня, будто я обворовываю их… И я сдала в своем порыве, так как была убита морально… Поэтому очень прошу вас – уверьтесь, оденьтесь попроще и спуститесь на две-три ступеньки пониже…»
Отвечаю «Одинокой матери» и всем, кто мыслит одинаково с ней, а таких, я знаю, немало. Дорогой мой несправедливо обиженный товарищ! Во-первых, нам, ленинградским писателям, никто ничего не «показывает», ни лицевой, ни оборотной стороны. Мы не соглядатаи в своем городе, не интуристы. Мы пережили все то же самое, что и вы: тот же голод, холод, потерю близких. Поэтому-то и имеем мы право говорить с вами полным голосом, спокойно и прямо.
И мне любой дороже славы, что я ценой моей зимы владею счастием и правом в стихах поставить «я» как «мы»