Грач - птица весенняя
Шрифт:
Бауман меньше всего думал в этот момент торопиться в дальнейший путь. В тепле растомило, нудно ныли натруженные ноги, поламывало щиколотку. Отчего бы не провести ночь? Опасности нет, опасности быть не может…
Но голос Вележова бубнил торопливо и глухо:
— Если вы сейчас на почтовую станцию, в ночь будете уже на железной дороге. Сейчас очень удобно: время такое-мужички все по домам, пройдете совершение незамеченно.
«Трусит симпатичный брюнет, обывательская душа! — досадливо подумал Бауман. — Хочет спровадить поскорее… Ну, черт с ним! Пойду».
Он встал нехотя. Он даже подчеркнул эту неохоту и движениями и лицом. Но Вележов не видел; он торопливо снял повешенную у печи баумановскую шубу. Опять развесил крылья и разинул клюв клест: очень близко к клетке стал с шубою доктор.
— Пожалуйте, я услужу. К почтовой станции такой маршрут: как спуститесь к шоссе, поверните мимо околицы, вдоль плетней, вправо — там дорожка натоптана, не собьетесь. Минуете плетни — и тотчас влево откроется конюшня, изба с вывеской… Очень-очень все-таки жаль, что обстоятельства вынуждают вас торопиться… Ну, счастливо!
Опять, в две руки, он сжал тепло и крепко руки Грача и прошептал:
— Кстати, случайно литературки при вас нет? Мы ж здесь, в деревне, форменно пропадаем, можно сказать, без живого слова.
Литература?.. Бауман вспомнил: в кармане шубы- в комок стиснувшееся «Освобождение». В самый раз. Бауман усмехнулся невольно:
— Случайно найдется. — Он достал журнал. — Только видите, в каком виде.
— Разгладим утюгом, знаете… Матрена — в лучшем виде… Она неграмотная, так что не опасно. Вот спасибо так спасибо! Ну, счастливо… Или в таких случаях, как охотника, полагается напутствовать: ни пуха, ни пера?..
Он подхватил под руку Баумана и повел к выходу. И уже на самом пороге, заметив недоуменный и хмурый его взгляд, остановился и хлопнул себя по лбу:
— Хорош! А деньги-то, деньги!.. Вы ж десять рублей просили.
Он отсчитал, слюнявя толстый, не по-докторски неповоротливый палец, кредитки, подал Бауману:
— Прошу. И забудьте о том, что вы их получали. Никаких возвратов, никаких почтовых переводов. Пусть это будет, так сказать, скромным вкладом моим в дело революции.
«Трусит явно. Накормил, сунул десятку — и чтобы никаких следов. Что ж, и на этом спасибо. С паршивой овцы, как говорится, хоть шерсти клок».
В кухне по-прежнему пахло чем-то удивительно вкусным, ворчали паром кастрюли, шипело масло на сковородках. Матрена особенно торопливо и показалось — радостно щелкнула железным крюком кухонной двери за спиною Баумана. Он спустился во двор по скользким, обледенелым крутым ступенькам. Из конуры зарычал на этот раз и тявкнул коротко и злобно пес.
Бауман обогнул дом. В окне стоял — опять уже без пиджака, в подтяжках поверх рубахи — Вележов. Он улыбался и махал прощально и приветственно пухлой ладошкой.
Грач спустился с холма, на котором стояла больница. На почтовую станцию он не собирался идти: при розысках жандармерия дает телеграммы с описанием поймет не только по железнодорожным путям, но и по почтовым трактам. Надо добраться осторожненько, никому не бросаясь в глаза, до Задонска, благо осталось недалеко: оттуда — в Елец. И — на чугунку.
Проходом между крайними избами, оставив околицу за собой в стороне, Бауман выбрался на улицу. Она казалась пустынной; только на дальнем конце, качая коромысло, тащила от колодца ведра какая-то женщина. Торопиться было негоже: кто-нибудь мог увидеть. Бауман пошел вразвалку, но все же широким разгонистым шагом.
Он успел пройти, однако, не больше тридцати — сорока шагов, как воздух резанул дикий пронзительный свист, и в затылок ударила, сбивая шапку, тяжелая, чугунная лапища. Бауман шатнулся вперед, едва удержавшись на ногах, высвободил руки из карманов, готовясь к обороне. Но раньше чем он успел обернуться, на спину навалилось, жарко и тяжко дыша в затылок, чье-то могучее тело, вкруг стана, ломая его медвежьей, жестокой хваткой, сплелись — словно железные руки. Вперед, обегая Баумана, выскочил мужичонка с русой линючей бородкой, в исправном дубленом тулупчике, с круглой медной бляхой на груди.
В избах, ближайших, на свист захлопали двери. С соседнего крыльца кубарем скатился мальчишка.
— Минька! — оглушительно и победно гаркнул мужик с бляхой. — Беги до урядника!.. Сотский, скажи, послал. Стюдента, политического, поймали… Поджигать хотел… Держат, дескать, десятские с сотским.
— Очумели? — как можно спокойнее проговорил Бауман, стараясь высвободить руки. — Пустите! Я доктор.
Сотский размахнулся и ударил Баумана кулаком под ложечку:
— Поговори у меня!.. Волоки его в темную.
Уже сбегался народ. Торопясь, ковыляли старухи: темны непонятной темнотой были нахмуренные лица мужиков. Двое держали, третий шарил по карманам. У всех троих на груди были медные, хотя и разного достоинства, служебные бляхи.
На ходу застегивая шинель, подоспел урядник. Минька скакал впереди, в совершенном восторге. Урядник торопился. Шашка била его по ногам.
Он оглядел Баумана взглядом знатока в делах политических и студенческих и кивнул одобрительно.
Сотский обшарил карманы Баумана. Он вытащил из них все, до последней пуговицы, и передал уряднику. Вележовскую пачку денег он сунул бережно за пазуху.
— Чего? — грозно сказал урядник и протянул руку. — Давай сюда!
Но сотский отрицательно покачал головой:
— Петр Андреич приказали, чтоб обязательно тотчас отобрать, как заарестуем. Чтоб в протокол не попали. А то потом действительно ищи их, свищи…
Петр Андреич?.. Бауман рванулся бешено. Но мужики сдержали.
Глава XXIV
ВЪЕЗД
У крыльца давно не ремонтированного здания с полуоблупившейся вывеской
КИЕВСКОЕ ГУБЕРНСКОЕ ЖАНДАРМСКОЕ УПРАВЛЕНИЕ