Грач - птица весенняя
Шрифт:
— Насилие?! — взвизгнул Густылев. — Об этом будет сообщено Центральному Комитету.
— Нашему Центральному Комитету, — ударил на первом слове Григорий Васильевич. Он был бледен, но (с удовлетворением отметила Ирина) его щеку все еще жгло от глаза до губы красное пятно.
Они вышли гуськом. Хлопнула входная дверь. Кончилось? Или начинается только?
Ирина подняла глаза на Баумана:
— Они лгут, да?
Бауман тряхнул головой:
— Не знаю. После недавних провалов в Центральном Комитете неблагополучно: уцелели не лучшие. И здешний фокус показателен. Они бы никогда не посмели пойти открыто на такое дело, как срыв, если б не чувствовали за собой опоры. Это ж такая публика…
Ирина стояла недвижно, уронив руки вдоль тела, усталая.
— Неужели они в самом деле исключат Ленина?
— Ленина? — Бауман расхохотался искрение. — Разве Ленина можно исключить? Если бы ты с ним хоть часок провела, тебе никогда в голову не могла бы забрести такая чушь. Михаил Ломоносов, когда ему пригрозили, что отставят его от Академии наук, ответил: "Никак. Разве Академию от меня отставят". А Ленин даже так не мог бы сказать, потому что когда мы говорим-партия, это и значит-Ленин. И когда мы говорим — Ленин, это значит — партия.
Опять хлопнула дверь. Послышались шаги.
Козуба вошел. Он был весел.
— Встретил тройку… гнедых. Отсюда, что ли? Чего они солеными огурцами катятся?
Бауман рассказал в двух словах. Козуба крякнул:
— Баба с возу — коню легче, это безусловно. А вот что воскресенье они нам сорвали — это дело скверное. Без листовки не выйдет…
Ирина нагнулась над столом, над железной рамой с набором:
— Набор не весь рассыпан. Может быть, снова отпечатать поспеем?
— А выдержишь? Третью ночь не спать?
Ирина вместо ответа тряхнула косами и взяла верстатку.
— Стой… А бумага?
— Бумага? В самом деле… Грач, как с бумагой быть?
Бауман со вздохом почесал затылок:
— С бумагой? Надо купить: запаса не осталось.
— А деньги?
— Денег нет.
— Значит?..
— Значит, надо достать, — засмеялся Бауман — Действуйте! Я пока самовар поставлю; напьемся чаю, пораскинем умом, сообразим, где бы деньгами раздобыться. Если до вечера бумага будет, поспеем завтра к утру.
— Поздновато все же, — покачал головою Козуба. — в самый канун.
— Поздновато, конечно, — согласился Бауман. — Но все же лучше, чем вовсе срывать. А занавески, кстати, пора было поднять. Зачем людям прохожим зря загадки загадывать: почему, дескать, среди бела дня занавески опущены?
Он отошел к окну и потянул за шнурок. Штора медленно поползла вверх, шурша, собираясь в складки. Она обнаружила уже половину окна, когда Бауман резким движением опустил шнурок-складки рухнули вниз- и опрометью бросился из комнаты.
— Полиция? — крикнул Козуба.
Но Грач был уже за дверью. Ирина с упреком поглядела на Козубу:
— Хватил тоже!.. Если б полиция, разве Грач так бы побежал?
Оба прислушались.
— Дверь отпер. Приехал кто-то… Я слышал, когда он занавеску тянул, пролетка подъехала. Потому у меня и мысль — о полиции. Кроме как полиции, кому к нашему дому на пролетке подъехать?
Он прислушался, наклонив голову, и брови дрогнули изумленно:
— Мать честная, целуются! А ей же, честное слово, целуются!
Глава IX
ЭКСПРЕСС
В прихожей действительно целовались: Бауман и очень высокая, красивая, полная, слишком полная- по сравнению с худощавым лицом — женщина в изящном летнем костюме, в огромной, шикарной шляпе с пером. Надежда. Надя.
— Ну наконец! Я совсем заждался. Чего ты застряла?
— Дела! — смеялась женщина. — Ты ведь знаешь, что за границей творится. Прямо разбой: совсем меньшевики распоясались.
— Верно, значит? То-то здешние расхорохорились… Ладно! Ильич им пропишет ижицу.
— Пропишет конечно. Но пока нашим приходится очень круто. У меньшевиков же в руках пока и печать, и транспорт, и денежные средства… И травля какая идет! Раскапывают личную жизнь, собирают всякие сплетни из прошлого… Ты думаешь, и о тебе там не идет трескотня?.. Идет, родной. Всё ищут, нельзя ли за что зацепиться, доверие к тебе подорвать. Вся их работа — это склоки и дрязги.
— Густылев, может быть?
— Как ты сказал? — женщина сощурилась припоминая. — Густы… Что-то похожее в самом деле было… Да-да, я вспомнила: именно Густылев! Он какой-то донос на тебя прислал…
— Да ты сядь! Шляпу-то сними, по крайней мере.
Оба рассмеялись.
— Поспеется. Самое главное, чтобы сразу ты — в курсе…
Она оглянулась на дверь:
— Ты не один в квартире?
Он оглянулся тоже:
— Да.
— Никто не слышит? Ведь это я говорю только для тебя. Очень распространяться обо всем этом незачем.
— Значит, плохо? — спросил он тревожно.
Она рассмеялась опять:
— Что значит «плохо»? Большевикам никогда не бывает плохо. Трудно бывает. Но с Лениным не страшно…
Перед глазами встал образ Ленина. Лоб с залысиной, высокий-высокий, а глаза молодые, живые, смеются.
— Письма есть?
— Конечно. От Владимира Ильича. Дай нож… Впрочем, раньше надо платье снять. Никто не войдет?
— Нет… — не вполне уверенно ответил Грач. — Но все равно. Пока в квартире только свои.
— Спусти шторы. С улицы видно.
Он отошел. Она сбросила кофточку, спустила юбку и обратилась в стройную женщину: вся ее «полнота» снялась вместе с платьем.
— Тут двести экземпляров "Шаг вперед, два шага назад". Остальное, — она махнула в сторону чемодана, стоявшего в прихожей, у самой двери, — там. Двойное дно… Теперь давай нож. Письма-в юбке, здесь вот, в рубце.