Грач - птица весенняя
Шрифт:
"…По обыску в квартире означенной Надежды Константиновны Кузьминой обнаружено значительное количество социал-демократической литературы, рукописи, представляющие собой проекты прокламаций, и статьи в наброски, предназначенные, по-видимому, для помещения в революционных изданиях или для отпечатания отдельными оттисками…"
Ротмистр оглянулся на подсчитывавших бумаги жандармов:
— Сколько?
Вахмистр поднял голову от брошюр, которые перебирал, и сказал особо значительным тоном:
— На многих изданиях оттиски печати Центрального Комитета РСДРП, господин ротмистр.
— Есть, — крикнул ротмистр, дописывая страницу. — Следовательно, больших хлопот не будет. На этот раз ваша судьба более чем ясна, господин Бауман.
Дверь на веранду, стеклянная, открылась, продребезжав стеклами. Вошел еще жандарм:
— Пролетки поданы.
Ротмистр кивнул:
— Верх поднят?
— Так точно, — отозвался вошедший с явным недоумением: как же иначе возят политических с места ареста?
Офицер встал, дотронулся до козырька фуражки:
— Госпожа Кузьмина, будьте любезны… — и дал знак одному из унтеров, у стола:-Захаров, ты отвезешь.
— В Таганскую?
Ротмистр досадливо двинул бровью: не полагается при арестованном называть тюрьму, в которую его везут. "Что это с Захаровым случилось? Опытный и давний охранник, а тут…"
Бауман и Надя встали. Прощаться? При жандармах обнять друг друга?..
Нет! К тому же ведь она только квартирная хозяйка. А он — чужой, ей незнакомый жилец.
Жандармы следили: шестнадцать глаз, пристальных и вражьих.
В таких случаях полагается думать: может быть, больше не встретимся никогда?
Бауман так не подумал. И Надя не подумала тоже. Они пожали друг другу руки молча. Молча, но по-своему: крепко.
Опять продребезжала стеклами дверь, зазвенели жандармские шпоры. Ротмистр проводил взглядом, оправил усы. Около Баумана уже стояли двое, качая на выпяченных грудях красные, туго плетенные аксельбанты. Они дышали тяжело, словно готовясь броситься.
Офицер приказал отрывисто и глухо:
— Наручники!
Сталь звякнула затворами вкруг запястья. Бауман тряхнул короткой кандальной цепью:
— Господин офицер…
— Извиняюсь, — перебил ротмистр, изысканно вежливо наклонив голову. — По закону не полагается, знаю. Но государственная необходимость имеет свои законы, господин Бауман. По прибытии в тюрьму мы снимем, конечно. Но на время переезда… Сколько уже за вами числится побегов, милостивый государь?
Он дал знак. Жандармы двинулись к двери. Бауман пошел между ними нарочито медленно, волоча шаг, и дверях он остановился-дослушать, что говорит ротмистр.
Ротмистр давал последние распоряжения, натягивая замшевые белоснежные щегольские перчатки:
— С улицы всех убрать сюда, в засаду. Огней не гасить — в этой комнате и наверху, в мезонине. Оставить посты в саду, в беседке и на огороде. По-двое. Но — чтоб не дышали. Продовольствие я утром пришлю: не один день придется подежурить. И прислуга когда приедет — тут еще прислуга прописана, — взять немедля и в управление: тоже, наверно, штучка.
Глава ХIII
ОПЯТЬ ЩЕЛКУНЧИК
У поворота на ту улицу, где стояла баумановская дача, Козуба сердитым голосом окликнул Ирину:
— Осади назад! Смотри-ка, по улице никого не видать. Сняли, что ли, наблюдение?.. Неужели опоздали?.. Выходит, дело сугубое.
В самом деле, по улице вниз не видно ни души. И кругом — никого.
Ирина откликнулась тоже быстрым шепотом (они шли медленно, в затылок друг другу, как незнакомые):
— Да. Когда я уходила, тут от них было — не продохнуть. Подожди здесь, вон у киоска: пей воду какую-нибудь… Я сначала пройду на разведку.
— Какой толк! Одежда на мне ж… Иди сама пей. Я — духом.
— Слушай, что тебе говорят! — совсем уже сердито сказала Ирина и даже повысила голос. — Если Грач сел, на ком будет организация? А таких, как я, каждый день найдешь. На мое место — сто.
Она увернулась гибко от его протянутой руки и мимо киоска прошла в темноту глухой улицы, под навес деревьев.
Прошла — и тотчас присела на первую же скамеечку, у дачи, рядом с каким-то в позе меланхолической сидевшим мужчиной в расшитой украинской рубашке, с гитарой в волосатых руках. Мужчина оглянулся на нее, и его пальцы прошли по струнам тихим и вкрадчивым перебором. Мимо по улице дробной рысцой протрусили две, три, четыре извозчичьих пролетки; у каждой поднят верх, наглухо подтянуты кверху кожаные фартуки. Так потайно, укрыто жандармы возят арестованных.
Мужчина поднял руку от струн к усам и сказал что-то, она не расслышала. Пролетки зыбучими тенями прошуршали мимо. Она встала:
— Простите. Я почувствовала себя нехорошо и присела. Теперь я пойду.
Мужчина встал тоже:
— Зачем же… Или разрешите проводить?
Она совсем уже овладела собой:
— Нет, благодарю вас. Меня ждет здесь… муж.
— Муж?..
Он сел на скамью отвернувшись, опять в меланхолической позе. Она прошла дальше, по направлению к баумановской даче, но по противоположной стороне. В висках стучало: "Взяли. Взяли. Наверно. Взяли. Эти четыре пролетки. Наверно".
Окна дачи были освещены. Вверху, в мезонине. И внизу, в комнате Грача. И на фоне желтого, тускло светящегося квадрата стекла ясно увидела Ирина: Щелкунчик-деревянный, очень страшный, с саблей.
Она прикрыла глаза проходя.
Щелкунчик на окне. Сигнал опасности. Знак, что в квартиру нельзя входить.
Родные! Все-таки успели поставить. Теперь — пусть жандармы ждут. Хоть неделю. В этот капкан никто не попадется. Кто знает адрес, тот и Щелкунчика знает. Любимого Щелкунчика Грача. Он сказал как-то: еще в Киеве сторожил его Щелкунчик. После побега. И не выдал: усторожил, хотя Грач две недели прожил в городе после побега-под самым носом охранного…