Град Петра
Шрифт:
— Отец мой такой же изверг, — взрывается царевич. — Ох, отольются ему наши муки!
Спасенье — в чужом государстве. Об этом и спора нет. Только так можно укрыться от родителя, обрести покой, безопасность. Важно паспорта выправить якобы к отцу да пересечь кордон. А направленье избрать иное... В том и загвоздка. Кто приютит? Не соваться же наобум.
В Петербурге одним супостатом меньше — умерла царевна Наталья. Шпионка родителя... Марья, схоронив сестру, занемогла, врачи прописали Карлсбад. Соблазнительно и страшно... Однако сама божья матерь явилась
Удачная оказия! Алексей сосватал Кикина. Дворянин ничем, кроме казначейства, не занятый, владеет немецким. Тётка согласилась, не возражал и губернатор.
— Подберёшь мне покровителя, — приказал Алексей. — У цесаря или в Риме, у папы.
— Рим лукав, — заметил Кикин. — Палец в рот не клади.
— Задарма и цесарь не кормит. Кардиналы ко мне склонны. Ты обещай им, шевели языком-то!
В Дрездене, посещая диспуты, Алексей прослыл если не другом католичества, то симпатизантом. Когда заходила речь о соединении церквей, об унии, — внимал благодушно. Лютеран поносил, покупал сочинения, их бичующие. Ещё тогда имел расчёт. Притом отделял себя от родителя, который более сочувствует реформации.
Царь — еретик, нечестивец. Алексей готов целому синклиту доказать. Изливает, распаляясь, Ефросинье:
— Он бы иконы порубил, хоругви ободрал. Остатние колокола перелил бы на военное, ему и сарай люторский хорош. А это разве церковь — без образов, без обряда, без таинств? Сарай, сарай! Нет, нашему мужику лик святой укажи! А в амбаре люторском кому свечку поставит? Лютеране мнят, будто ихняя вера духовная. Нет, этак дух не возвысится, не воспарит над юдолью земной. Ересь проклятая, гнусная...
Забегает по комнате, избивая кулаками воображаемых отступников — и родителя с ними.
Обмануть нечестивца бог велит. Вернётся Кикин с ответом — сейчас же к Меншикову за бумагами, за деньгами на дорогу.
Ефросинью влечёт Италия. «Красоты Италии» — так называется польская книга, привезённая Алексеем. Пусть же унесёт в сию благодатную страну! Условились читать ежедневно, всю до корки. В затхлой спаленке, под барабанный бой дождя, раздаётся:
— «О, тёплые волны, нежно целующие берег! О, благоуханные цветы! О, ветви садов, отягощённые спелыми, сочными плодами несравненного вкуса! Там и сям раскинуты чертоги, храмы, изваяния, созданные величайшими художниками, и очарованный путник не знает, чему удивляться — щедрости натуры или человеческому гению».
Между тем царевна Марья в Карлсбаде прижилась. Ощутила пользу от водицы, пристрастилась к кофею со сливками — вкусней оказался, чем дома. Кикина не отпускала — по-немецки лишь «гутен морген» выговаривала, и то нетвёрдо.
Осталась на второй курс леченья. Кикин писать царевичу опасался — даже цифирью. Алексей, терзаемый неведеньем, ждал известий. С надеждой — от доверенного, с ужасом — от отца. Родитель, слыхать, на кораблях.
Авось забыл про сына...
В Копенгагене
Говорят, русский великан, проезжая по городу, осадил коня у храма Святой троицы, там, где берёт начало лестница, огибающая снаружи звонницу — «Круглую башню». Конь храпел, артачился, царь понукал его, темнея лицом. Сотни людей сбежались. Утверждают — исколол животину шпорами до крови, но добрался по крутой спирали до самого верха.
Дивное выдалось лето. Кораблей на рейде не счесть, морская синева исчезла; куда ни глянь — белые волны парусов, флаги разных держав. Поражает датчан флот России — десять фрегатов, семь линейных.
Двадцать кораблей прислала Британия — владычица морей. Среди них громадные, непобедимые ветераны баталий. Царь дни и ночи на борту — конференции, смотры, званые обеды. Насчёт десанта условились. Вот датчане мешкают — одна эскадра завязла где-то в Норвегии.
Небось интриги...
И всё же праздник. Сверх чаяний самых дерзких прославлена Россия. Верховное командование вручено царю. Счастье могло быть полным, если бы...
Наследник болен — сообщают куранты. Какое им дело? Английскому адмиралу Норрису царь сказал:
— Надеюсь представить вам моего сына.
Вырвалось невольно. Гложет подспудная мысль — вызвать Алексея, вызвать сюда. Русский же он человек. Дрогнет же сердце...
Опечалила смерть сестры. Вспоминал — Наталья защищала Алексея. Дескать, наив. Нравилось ей это французское слово. Оно оправдывало и даже как-то возвышало. Не бездельник злостный, а просто наив, по младости лет. Мужского-то ещё мало. Перекипит строптивое мальчишество — исправится. Надоест же в норе, выйдет к людям. Женить его на чухонке — пленён ведь ею. С немкой в неволе жил. Ему участье требуется. Вырос, бедняжка, не ведая ласки.
Совесть корит Петра. Слушал только себя.
— Не пущу я Алёшку в монастырь, Катеринушка. Сестра запрещает. Из гроба глас.
Царица не спорит. Прохладно отстраняется от сего деликатного вопроса. У неё собственный сын, имеющий право на престол. Пётр отшвырнул ногой стул.
— Права Наталья. Не хочет он вовсе в монахи. Пустая об том речь, ребяческая. Первородный он.
Г розно повторил:
— Первородный он сын.
Может, надурил уже... Бородатые живо заграбастают. Помешать, пока не поздно... Какой же царь из расстриги! Велеть Данилычу, чтоб доставил сюда Алёшку, уговором или силой.
Кликнул писаря — диктовать приказ. Начал — и в ту же минуту, обругав безвинно, прогнал. Станет ли губернатор, его светлость, тратить слова? Запихнёт в повозку — и ходу...
Снова достиг глас Натальи.
Вразумление сыну последнее, краткое, но без гнева. Подписано 26 августа.
«Ждал семь месяцев, но по ся поры ничего о том не пишешь. Того для ныне (понеже время довольно на размышление имел), немедленно резолюцию возьми: или первое или другое».
Пояснять обозначенное числами царь не счёл нужным — до того въелась в сознание словесная дуэль с Алексеем.