Град Петра
Шрифт:
Данилыч нежился на перине, благодушно приказывал:
— Поклонись теперь! Ниже, ниже, ворона! Реверанс делай знатной персоне!
Сняла презент маркиза, на миг обожгла наготой и облачилась в красный шёлк с зелёной строчкой, затем в зелёное сплошь. Танцевала и представила всякие политесы — стало быть, научилась кое-чему в баронском поместье, где родитель был в услуженье. В ночной рубахе, обсыпанной золотым горошком — из скарба здешней баронши, коли не врёт, — изобразила пляску чухонскую. Прыгала, подбоченившись, пока не задохнулась.
Так
— Ворона я, скажешь? Ворона? Нет, я не хуже баронши. Скажи, не хуже ведь?
— Может, княгиня?
Обронил и язык прикусил. Фроська охнула и прильнула к нему.
— А почто не княгиня тебе! Почто? Ведь мы ровня с тобой.
Вон какой умысел! До сих пор не заикалась, хранила в себе...
— Где ровня! Окстись! Царь не позволит. Нельзя мне...
— А ты спытай!
Отказывать не резон. Данилыч обещал, но без достаточной твёрдости.
— Обманываешь.
Села на постели, выгнулась, волна волос взлетела и опала, хлестнув его по лицу.
— Ладно... Всё одно не бросишь меня.
— Не брошу, — сказал Данилыч на сей раз искренне и подивился. До чего же самоуверенна! Что за магнит адский заключён в женщине!
— А бросишь если...
Замахнулась, скорчив злую гримасу, и в тот же момент свела всё на шутку, принялась щекотать. Напрасно увёртывался, — настигала. Найдёт на неё — дух вытрясет. Он отбился, встал и, покуда натягивал бархатные штаны, кафтан с орденом и голубой лентой-кавалерией, обретал губернаторскую престижность. Строго потребовал квасу. Обтерев рот, промолвил:
— Про царевича молчи! Сбрехнешь если... Себя же утопишь! Поняла? Да тебе и не надо понимать. Глупа ещё... Думать я за тебя буду.
И так, пожалуй, наговорил лишнего.
Отъехал от мызы — и обступили сомненья. Фроська поручение выполнит, девка верна и покорна, а примет ли Алексей? Обиделся. Не примет... Царя вмешивать неразумно. Без понужденья надо... Залучить Алексея на мызу... Завезти его как бы невзначай, на пироги, на парное молоко...
Губернатор составлял прожекты и отметал их. Кампания деликатная, суеты не терпит. Дать время мальчишке, пускай поостынет сердцем.
Пётр вернулся из Лодейного Поля с ликом сияющим. Из сорока трёх судов, больших и малых, заложенных на верфи, многие близки к завершению. Первым сошёл со стапеля фрегат «Штандарт» — царь привёл его в Петербург.
— Опять покинешь меня, свет мой, — печаловался Данилыч. — Опять я сирота.
— На вот игрушку!
Такелажный мастер, англичанин, вырезал шахматы, подарил государю. Очень этим угодил. Хороши слоны, ладьи, пешки-пехотинцы, да играть когда? Заждался Петербург зачинателя своего и ныне воспрянул. Или кажется так Данилычу?
Всё как
Воистину быстрее вонзаются сваи, чаще стучат топоры... Воля каптейна, друга сердечного, проникает и в душу Данилыча — он уже не тот, что прежде.
Совестно теперь скрывать что-либо от царя. Был малодушен, теперь избавился от страха — будь что будет, а повиниться, поведать про стычку с Алексеем необходимо. Невысказанное мучит.
Каптейн слушал, щека его задёргалась, но Данилыч не запнулся, продолжал речь, не чувствуя боязни, даже просил мысленно: «Ударь, ударь!» Пальцы Петра сжались в кулак, и твердел, наливался силой огромный царский кулак. Данилычу никогда не доведётся узнать, на кого был обращён гнев, вспыхнувший в ту минуту, — на него или на Алексея.
Кулак разжался. Данилыч задохнулся от счастья — царь притянул его к себе, поцеловал в лоб.
— Спасибо... Поделом ему... Жаловаться станет, скажу — сам я отвозил, рукой губернатора...
— Не будет он жаловаться, — вставил Данилыч. Зачем — толком не сознавал. Лишь потом уяснилось, что похвалил этим царевича и косвенно себя.
Из подлого звания, а поступил благородно, единственно на свой риск. Не чета некоторым знатным, которые наушничают, пакостят за спиной...
Не утаил Данилыч и мызу, намеченную для Алексея Фроську — примерную хозяйку. Царь кивнул, полюбопытствовал, сколько лет девке.
— Двадцать шесть... О рождестве богородицы.
— Годится.
— Глаз будет за ним. Всякой день...
Царь согласился. Глаз женский зорче устережёт, чем десять часовых. Данилыч, повеселев, заболтался — помянул Фроськины пироги, обхожденье её, чистоту в покоях. Домашнего уюта именно и не хватает отроку.
— Сосунок, — усмехнулся Пётр. — До каких пор? Ничего, обвыкнет...
В тот же вечер нескольким господам досталось дубинкой. Одного унесли замертво.
— Воруешь, гадина, — лютовал царь. — По роже твоей мерзкой видать.
Данилычу сказал:
— Разбирайся тут... Меня корабли зовут.
Раздражению дал волю и хотел немедля устремиться к любимцам. Данилыч насилу унял. Коришпонденции убавилось немного, губернатор всем не ответчик. Вон Шереметев канючит:
«Псковские бурмистры не дают денег на корм слесарям у артиллерии и шведским полоняникам — без указа из Москвы. Как бы тех людей голодом не поморить».
Он, Меншиков, над Москвой не властен. А ведь пустяк! Канителят — знать, к выгоде своей... Немощен фельдмаршал, навёл бы пушку на канцелярию...