Граф де Габалис, или Разговоры о тайных науках

Монсиньор,

Вы всегда с такою теплотой относились к своим друзьям, что, смею надеяться, сочтете оправданным восхищение, которое я питаю к лучшему из моих друзей, и соблаговолите ознакомиться с его книгой. Сие отнюдь не означает, что Вы не преминете согласиться со всеми его выводами, ибо, как известно, господа сочинители — народ, живущий лишь домыслами да грезами. Я не раз повторял ему, что Вы считаете для себя вопросом чести говорить лишь то, что думаете, и что Вы не изменили бы этому своему обыкновению, столь редкостному и необычному среди близких ко Двору особ, и не стали бы расхваливать его книгу, покажись она Вам дурной. Но более всего, Монсиньор, мне хотелось бы, чтобы Вы соблаговолили выполнить нижайшую мою просьбу, разрешив спор, возникший между мною и моим другом. Для этого, Монсиньор,

Я настаивал, чтобы он полностью изменил форму своего сочинения. Шутливый тон, в коем оно написано, отнюдь, как мне кажется, не соответствует содержанию. Каббала, говорил я ему, — это наука серьезная, и большинство из моих друзей относится к ее изучению с должной серьезностью; столь же серьезно следует ее и опровергать, поскольку все заключающиеся в ней заблуждения касаются вещей божественных, а порядочный человек не станет насмехаться над чем бы то ни было, крайне опасно зубоскалить по поводу столь серьезного предмета, ибо сие свидетельствует о недостатке благочестия. Каббалист должен изъясняться как святой, в противном случае окажется, что он весьма скверно играет свою роль; говоря как святой, он внушает уважение простакам уже одним этим внешним проявлением святости и убеждает своими видениями нагляднее, чем их могло бы опровергнуть любое зубоскальство.

Со всем высокомерием сочинителя, защищающего свою книгу, мой друг отвечал на это: каббала считается серьезной наукой лишь потому, что ею занимаются одни лишь меланхолики; попытавшись трактовать сию тему в догматическом духе и с серьезным видом распространяться о всяких глупостях, он сам себе показался смешным, а посему счел за благo выставить на посмешище не себя, а графа де Габалиса. Каббала, продолжал он, принадлежит к числу тех химер, которые набирают силу, когда с ними борются всерьез; одолеть их можно только играючи. В подтверждение своей мысли он привел мне выдержку из Тертуллиана. Вы, Монсинъор, знакомы с этим автором лучше нас обоих, так что Вам самому судить, верно или нет он процитировал его слова: «Мulta sunt risu digna revinci, ne gravitate adorentur». [1] Мой друг пояснил, что изречение это направлено против валентиниан, слывших своего рода каббалистами и визионерами.

Что же касается богопочитания — одной из основных тем этой книги, — то он утверждал, что каббалист должен говорить о Боге в силу насущной необходимости, однако особенность избранной им темы такова, что ради сохранения ее каббалистического характера еще более необходимо говорить о Боге с преувеличенным почтением; таким образом, сия книга ни в коей мере не может быть посягательством на религию; простаки читатели перещеголяют по части простоватости самого графа де Габалиса, позволив себе обольститься его неуемным благочестием, если только сии чары не будут развеяны его шуточками да прибауточками.

Исходя из этих и других соображений, коих, Монсиньор, я не стану Вам пересказывать, ибо хочу, чтобы Вы держались одного со мной мнения, мой друг утверждал, что должен был написать книгу против каббалы не иначе как в шутливом тоне. Рассудите же нас, если это будет Вам угодно. По-моему, выступать против каббалы и прочих тайных наук следует, лишь опираясь на серьезные и веские аргументы. Он говорил, что истина весела по самой сути своей и чем чаще она смеется, тем сильнее становится. Сие подтверждается словами одного древнего автора, коего Вы наверняка знаете и без труда вспомните, ибо Господь даровал Вам отменную память: «Convenit veritate ridere, quia laetans». [2]

Ко всему этому он добавлял, что сокровенное знание становится опасным, если к нему не относиться с некоторым пренебрежением, позволяющим развеять его курьезные тайны, указав на их суть и раскрыв глаза на все их нелепости людям, попусту тратящим время на их поиски.

Я приму Ваш приговор со всем подобающим почтением, неотделимым, как Вам известно, от моей искренней к Вам любви, с которой, Монсиньор, я всегда остаюсь Вашим покорнейшим и признательнейшим слугою.

Да предстанет перед Богом душа графа де Габалиса, скончавшегося, как мне только что сообщили, от апоплексического удара. Господа всезнайки не преминут заметить, что такого рода смерть не в диковину для людей, не умеющих хранить тайны Мудрецов, и что с тех пор, как блаженный Раймунд Луллий осудил их в своем завещании, карающий ангел никогда не упускал возможности незамедлительно свернуть шею любому, кто опрометчиво разглашает философические тайны.

Но пусть же эти господа не осуждают столь легкомысленно сего ученейшего мужа, не уяснив для себя мотивов его поведения. Мне он открылся до конца, что правда, то правда; но сделал это со всеми каббалистическими предосторожностями. Отдавая долг его памяти, скажу, что он был ревностным почитателем религии своих отцов-Философов и согласился бы скорее взойти на костер, нежели опорочить ее святость, заговорив с каким-либо недостойным вельможей, честолюбцем или распутником — тремя разрядами людей, с коими Мудрецы предпочитают вовсе на знаться. По счастью, я не принадлежу к вельможам, почти начисто лишен самолюбия, а уж что касается моего целомудрия, мне мог бы позавидовать любой Мудрец. Он находил, что я наделен понятливым, любознательным и неробким умом; мне недоставало лишь толики меланхоличности, чтобы убедить всех тех, кто упрекал графа де Габалиса за его излишнюю со мной откровенность, что я вполне достоин стать адептом тайных наук. Без меланхоличности, что и говорить, больших успехов в этой области не добьешься, но и та малость ее, коей я наделен, не отвращала меня от подобных занятий. В вашем гороскопе, повторял он мне сотни раз, попятный Сатурн находится в собственном доме; это вселяет надежду, что рано или поздно проникнетесь меланхолией в той мере, в какой это необходимо для Мудреца; мудрейший из людей, как это нам ведомо из каббалы, имел, подобно вам, Юпитера в восхождении, и однако ни разу за всю свою жизнь не улыбнулся, настолько велико было на него влияниe Сатурна, хотя и куда более слабое, нежели у вас.

Стало быть, не графа де Габалиса, а моего Сатурна должны винить господа всезнайки за то, что я склонен скорее разглашать их тайны, чем применять на практике. Если звезды не исполняют своего долга, виною тому отнюдь не граф де Габалис, и если мне недостает духовного величия, чтобы притязать на роль властелина природы, управлять стихиями, беседовать с высшими сущностями, повелевать демонами, порождать исполинов, созидать новые миры, говорить с Богом, стоя пред грозным Его престолом, добиваться от херувима, стерегущего вход в земной рай, позволения прогуляться по его аллеям — за все это надобно порицать или жалеть меня самого; не подобает при этом оскорблять память сего необычайного мужа, говоря, будто он умер оттого, что поведал мне обо всех этих вещах. Не разумнее ли предположить, что, будучи неутомимым бойцом, он пал в схватке с каким-нибудь строптивым духом? А быть может, увидев Бога лицом к лицу, он не вынес Господня взора — ведь сказано же, что узревший Его должен умереть. Может быть и так, что он только притворился мертвым, следуя обыкновению Философов, которые делают вид, будто умерли в одном месте, чтобы тут же перенестись в другое. Как бы там ни было, я не считаю, что способ, посредством коего он доверил мне свои сокровища, заслуживает хулы.

Вот как все это произошло.

Поскольку здравый смысл всегда подсказывал мне, что в так называемых тайных науках имеется немало пробелов, я никогда не терял времени попусту, листая посвященные им книги; но, с другой стороны, не считая возможным огульно осуждать тех, кто ими занимается, — ведь это большей частью люди весьма мудрые и ученые, принадлежащие либо к дворянскому, либо к духовному сословию, — я, дабы избежать несправедливых суждений и не утомлять себя чтением докучных книг, счел за благо притвориться, будто увлечен этими науками подобно всем тем, кто с ними соприкоснулся. Поначалу я добился даже больших успехов, чем мог надеяться. Поскольку все эти господа, сколь бы таинственными и скрытными они ни казались, страшно любят делиться с первым встречным плодами своего воображения и своими открытиями, которые якобы сделаны ими в области природы, я в короткий срок вошел в доверие к самым значительным из них; они днем и ночью околачивались в моей библиотеке, которую я предусмотрительно украсил сочинениями самых сумасбродных из любимых ими авторов.