Граф Калиостро
Шрифт:
Конечно, все это вздор: нашей ли варварской России знать тайну философского камня?..
Но вот Калиострову табакерку я помню, хотя кусок золота исчез из нее, когда была еще в живых прабабка.
В 1918 году в Санкт-Петербурге, в Северной Коммуне, я заболел цингой от голода и нужды, и старьевщик на Александровской толкучке дал мне из-под полы за нашу червонную табакерку -- по старому императорскому счету -- 57 целковых.
А сюда, на задний двор берлинского дома, где я живу уже четвертый год эмигрантом, удалось мне вывезти в затрепанном чемодане миниатюру -- старинный портрет на эмали прадеда моего Андрея Кривцова. Бакалавр завалился как-то под холщовую подкладку и покоился там с 1918 года, когда чемодан начал путешествовать со мною по белым фронтам от победы к поражениям, поражениям, поражениям -- до самого Константинополя...
Имя и звание прадеда тщательно выведено выцвелыми, табачного цвета чернилами на обороте портрета. Миниатюра также была подарена прабабке Елагиным.
Бакалавр стоит у меня на столе, рядом с чернильницей. Рождество 1924 года было в Берлине с дождем, мокрое и туманное. За стеклами, над каменным дворовым сараем, тягостно качались голые ветви.
Я не мог совладать с жестокой, собачьей тоской, сказал друзьям, что занят, заперся...
И не знаю, сколько ночей провел я в тихих беседах с портретом. Бакалавр изображен в овале: худое лицо повернуто вполоборота, голубой кафтан с желтыми лацканами, рыжеватые букли, а полинявшие синие глаза смотрят кротко.
– - Вы могли бы мне рассказать, милый прадедушка, о всех этих чудесных и таинственных вещах, о Калиостро и непонятном "Амо", которое, вероятно, уже стерлось на Петербургском кладбище...
И увидел я тут, что крошечный кавалер в голубом кафтане, с рыжей косицей, сидит на моей чернильнице.
– - Конечно, я могу рассказать вам, но страшусь, что история будет докучлива...
Я его ободрил, наскоро стал записывать. Многих старинных слов я не понимал -- как понять и вспомнить их на чужбине?
– - Я заменял их своими. Я спорил с прадедом, говорил ему, что критики меня заедят, что надобно обязательно "выдержать стиль 18-го века", что прадед невозможно обращается с историческими фактами, что у него эта немка Екатерина, этот фаворит Ланской просто ни на что не похожи, его Калиостро под конец философствует на скучнейший манер.
– - А ты слушай меня, да пиши, -- отвечал прадед.
Крошечный кавалер запросто ходил по моему столу, сбивал на пол бумаги, задевал маленькой шпагой пепельницу. Он присаживался на раскрытую коробку с папиросами. Я курю немецкие: они дурны, без сомнения. И прадед очень сердился, что я курю горелое сено.
И никак не верил он мне, что Российской Империи, Восьмого Капитула Держав Масонских, больше нет и в помине. Тогда с горечью и гневными слезами я рассказал ему все...
Лицо милого гостя замигало, потускнело, послышался тонкий крик.
– - Калиостр, Калиостр!
Я взглянул на чернильницу, а прадеда там нет, посмотрел на портрет, опустевший за эти ночи, а портрет на моих глазах закачался, опрокинулся, и со стола об пол -- щелк.
Мне только осталось подбирать осколки эмали.
– - Что вас потрясло, прадед, что испугало? Не Калиостро ли, у которого тысячи темных шаманских прозвищ? Прошу прощения вашего, но подобного малодушия я не ждал. Ведь Елагин дал вам в свое время верный совет -- держи сердце веселым и чистым, выше всех комедий земли. Что бы вам посмеяться над Калиостро, а вы избрали трагическую роль. И если верно, что история человечества есть глупая история обманщика Калиостро, -- что же, это еще смешнее, еще...
Окна на заднем берлинском дворе плачут дождем.
Ветер гоняет холодный дым над каменным сараем...
Подумаешь, -- какая трагедия, -- и задний двор, и дождь, и ветер.
А все равно -- философский камень у нас! Черный пугало Калиостро, великий и несчастный обманщик, никогда его не отыщет...
Вы, прадед, напрасно прыгали со стола. Ведь сами же вы и нашли камень мудрости. И право, посмеялись бы вы в ту зловещую ночь, когда Калиостро путал вас, издевался над вами, играл вашей шпагой, -- посмеялись бы вы над ним так же полно и светло, как смеялись тогда, -- помните, на заре, -- свесив в окно вашу рыжую голову.
Теперь мы умеем смеяться над обманами.
А камень мудрости, философский камень, -- ему имя любовь, -- мы сбережем всюду, и на задних берлинских дворах.