Граф Ноль. Мона Лиза овердрайв
Шрифт:
– Куми, – Салли легонько подтолкнула девочку в спину, выпроваживая ее из лифта, – нас ждет машина.
– Ты не можешь так поступить, – сказал Петал. Но Кумико почувствовала, что он растерян.
– Тогда пристрели меня, мать твою.
Петал опустил пистолет.
– Это меня чертов Суэйн пристрелит, если все выйдет по-твоему, можешь мне поверить.
– Будь он здесь, он оказался бы в таком же положении, верно?
– Пожалуйста, – попросил Петал, – не надо.
– Не волнуйся, с ней все будет в порядке. Открой дверь.
– Салли, – спросила Кумико, – куда мы едем?
– В Муравейник.
…И
Только тут, в машине, Кумико вспомнила, что положила модуль «Маас-Неотек» на место – в тайник за мраморным бюстом. Со всеми своими лисьими повадками и курткой, протертой на локтях, как и шлепанцы Петала, Колин остался позади – теперь всего лишь призрак, чем он, в сущности, и был.
– Сорок минут, – сказала Салли с соседнего кресла. – Хорошо, что ты поспала. Скоро нам принесут завтрак. Помнишь, на какое имя у тебя паспорт? Прекрасно. А теперь не задавай мне никаких вопросов, пока я не выпью кофе, идет?
Кумико знала Муравейник по тысячам стимов. Повальное увлечение этим необъятным городским конгломератом стало в последнее время характерной чертой японской массовой культуры.
А вот об Англии у Кумико почти не было мнения до того, как она туда попала: смутные образы каких-то знаменитых сооружений, неотчетливое представление об обществе, считавшемся на взгляд японского общества как будто эксцентрично-патриархальным и застойным. (В сказках ее матери принцесса-балерина всегда с удивлением обнаруживала, что англичанам ее танцы не по карману.) Однако Лондон во многом оказался совсем другим, нежели она ожидала, – ее поразили энергия города, его очевидное изобилие, а суета и великолепие больших торговых улиц сильно напомнили Гиндзу.
Девочка считала, что уж о Муравейнике она знает немало, но и это убеждение развеялось в первые же часы после прибытия их рейса.
Она, Салли и другие пассажиры стояли в очереди посреди огромного гулкого зала таможни, потолок которого уходил куда-то во тьму. Эту тьму через равные промежутки прорывали бледные сферы света. Вокруг шаров, несмотря на зиму, клубился рой мошкары, как будто здание обладало собственным климатом. Но пока еще это был Муравейник из стимов, каким она его себе представляла. Чувственно-электрический фон для проигрываемых на ускоренной перемотке жизней Анджелы Митчелл и Робина Ланье.
Прошли таможню. Сам досмотр, несмотря на бесконечное ожидание в очереди, заключался лишь в том, что ее паспорт пропустили сквозь грязноватую металлическую прорезь. И дальше – в сумасшедшую суету на бетонной платформе, где багажные роботележки медленно бороздили толпу, которая галдела
Кто-то взял у нее чемоданчик. Протянул руку и взял с уверенностью, которая говорила, что этот человек просто выполняет привычную обязанность, как, скажем, молодые женщины, поклонами приветствующие покупателей в дверях крупных универмагов Токио. А Салли вдруг ударила его ногой. Ударила под колено, стремительно и плавно крутанувшись на месте, как тайская боксерка в бильярдной Суэйна. Выхватила чемоданчик еще до того, как затылок незнакомца с резким стуком ударился о грязный бетон.
Салли потянула девочку за собой, не дожидаясь, когда над неподвижной фигурой сомкнется толпа. Эта вспышка насилия, со стороны выглядевшая так небрежно, могла бы показаться сном – если бы не улыбка Салли, первая с тех самых пор, как они вылетели из Лондона.
Сбитая с толку Кумико безвольно смотрела, как Салли производит осмотр имеющихся машин. А та быстро дала взятку диспетчеру, нагнала страху на очередь – и затолкала девочку в потрепанный ховер в косую черно-желтую полоску. Отделение для пассажиров было голым и выглядело исключительно неудобным. Водитель, если он вообще был, оставался невидимым за изогнутой перегородкой из пластиковой брони. Там, где перегородка смыкалась со стенкой, торчал объектив видеокамеры, вокруг которого кто-то нарисовал мужской торс: объектив выступал в роли фаллоса. Когда Салли, забравшись внутрь, захлопнула за собой дверцу, динамик проскрежетал что-то вовсе уж неразборчивое. Кумико решила, что это какой-нибудь диалект английского.
– Манхэттен, – приказала Салли.
Она достала из куртки пачку бумажных денег и, развернув веером, помахала ею перед камерой.
Динамик вопросительно затрещал.
– В центр. Скажу, где остановиться.
Юбка воздушной подушки надулась, свет в пассажирском отделении погас, и они тронулись в путь.
18
Тюремный срок
Он на чердаке у Джентри. Смотрит, как Черри, сидя на краю кровати, нянчится с ковбоем. Она поворачивается к нему:
– Как ты, Слик?
– В порядке… я в порядке.
– Ты помнишь, что я тебя об этом уже спрашивала?
Он смотрит в лицо человека, которого Малыш Африка называл Графом. Черри возится с чем-то у встроенной в изголовье носилок стойки, с какой-то капельницей; в ней – жидкость цвета овсянки.
– Как ты себя чувствуешь, Слик?
– Нормально.
– Никакое не нормально. Ты все время забы…
Он сидит на полу на чердаке у Джентри. Лицо мокрое. Рядом с ним – Черри; она стоит на коленях, очень близко, ее руки у него на плечах.
– Ты сидел?
Он кивает.
– В блоке химкоррекции?
– Да…
– Индуцированный синдром Корсакова?
Он…
– Фрагментами? – спрашивает его Черри.
Слик сидит на полу на чердаке у Джентри. А где сам Джентри?
– Ты помнишь все фрагментами, да? А кратковременные воспоминания исчезают напрочь?
Откуда она это знает? И где Джентри?
– И от чего это включается?
– Что включает синдром, Слик? Что с тобой делали в тюрьме?