Граф в законе (сборник)
Шрифт:
Шеленбаум взволнованно отодвинул рюмку, словно она мешала ему говорить, и продолжил, стараясь вызвать доверие:
— Вы знаете, что каждый из нас окружен биополем. Оно невидимо воссоединено с биополями других людей, находящихся в ресторанном зале, живущих в городе, стране, на всей планете… Получается, что мы — крохотные живые элементы огромного информационного пространства, в котором происходит постоянное универсальное взаимодействие. Все существует во всем и все помнит обо всем. Из этой безмерной кладовой черпают сведения многие одаренные экстрасенсы. Разум же ординарных людей, таких, как вы и я, пассивен, он не способен извлечь из общей кладовой
— Заявка на научный бестселлер? — не сдержался Кондауров.
— Ошибаетесь! Для ученых это давнее открытие, — терпеливо возразил Шеленбаум. — Так вот, мировое информационное взаимодействие дает возможность существовать человеческому роду. Люди, сами того не подозревая, главные жизненные проблемы решают сообща, сообща принимают, сообща отвергают.
Он снова придвинул к себе рюмку, нервно завертел ее между пальцами.
— Осмелюсь высказать непреложную истину: человек начинается там, где кончается животное. Мы, согласитесь, пока еще полулюди-полуживотные. Бережно и свято храним в заповедной сфере сознания наследие звериного царства. Туда вход воспрещен даже самым близким. Там властвуют инстинкты, вожделенно почитаются пороки, там оправдываются собственная злоба, ненависть, жадность, убийства — словом, все, что осуждается общественно. Эта сфера, как самая дорогая и суверенная, оберегается не меньше, чем собственная жизнь.
Его речь уже обрела профессиональную интонацию, которая настойчиво доносит каждый звук до легкомысленных студентов.
— Я достал с полки «Исповедь» Льва Толстого. Как он там клеймит себя! И вор, и прелюбодей, и убийца! Но ведь ни слова не проронил о личных грехах, все о прегрешениях какого-то абстрактного индивида. Перелистал я и художественную биографию Андре Жида, которая тоже именуется «Исповедью». Линчует, обнажает все свои пороки. Но на самом-то деле, очерняя себя, Андре Жид любуется собой, как Нарцисс. Толстой был явно прелюбодеем в молодые годы, Жид явно порочен. Но, открыв в творческом порыве правду, они тут же начали прикрывать, украшать ее словесными одеждами. И доверчивый читатель с уважением отнесся к их мнимым откровениям, даже полюбил беспутных героев… Вспомните четверостишие Федора Тютчева:
Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Поймет ли он, как ты живешь? Мысль изреченная есть ложь…Последняя строка всегда казалась мне выспренной и нарочитой. Но теперь я убежден: гениальная строка! Поэт как бы предупреждал нас: «Не верь говорящему!» Действительно, есть дикое пугающее несоответствие между мыслью и словесными выражениями. Ведь, наверное, ради того, чтобы поглубже упрятать свои идейки, мы придумали множество запретов в наших отношениях, утвердили тайну переписки, тайну исповеди, тайну вкладов и многое другое. Согласны со мной?
Глеб и Кондауров молчали. В их молчании было изумленное и вынужденное согласие. Это слегка воодушевило Шеленбаума.
— Чего скрывать, подчас отталкивающа и неприглядна обнаженная мысль. Слова или не передают ее, или переиначивают в приятное слуху собеседника. В этом эгоистическом обмане жизненно важная общественная цель. Словами крепится дружба, любовь, налаживаются деловые связи, словами соединяются мирные отношения народов, государств. Открытые мысли порушили бы все эти связи. И Виктор Санин, до которого людские мысли доходили в отвратительно позорной наготе, оказался опасным для человечества свидетелем. Он нес в себе угрозу всеобщего распада. Инстинкт самосохранения чутко среагировал на опасность. Весть о способностях нового провидца тревожным колокольным звоном разнеслась по мировому биополю до окраин человеческого рода. И вокруг Виктора Санина образовалась зона отчуждения и вражды. Он был обречен на изгнание.
Все это произошло вне нас, но, как ни печально, с нашим активным неосознанным участием ни один человек даже интуитивно не почувствовал, от какого огромного бедствия спаслось людское сообщество.
Шеленбаум оторвал взгляд от рюмки и увидел: Глеб мрачно смотрел вниз, все еще разглаживая пальцем перламутрового аиста, который никогда уже не взлетит, а Кондауров замедленно качал головой, в чем-то соглашаясь и осуждая себя.
— Предлагаю тост, — сказал Шеленбаум. — За спасенное человечество и за человека, который, сам того не желая и не ведая, мог уничтожить самое сокровенное и последнее в нашей жизни табу.
— А я за то, чтобы он вернулся к нам, — со слабой надеждой произнес Глеб.
Шеленбаум мягко сжал его локоть.
— Поверьте мне, он вернется, но будет иным — успокоенным и повзрослевшим на много десятилетий.
Шеленбаум тронул губами янтарный коньяк. Кондауров и Глеб не шелохнулись. Один мрачно размышлял о сказанном, другой разглаживал пальцем перламутрового аиста, все еще надеясь отогреть его своим теплом…
Предсказание
1
— Стив? Это — Илья…
— Кто?
— Забыл… Почти год прошел…
— Помню, но…
— Не спрашивай! Надо встретиться. В «Пхеньяне»… Меня здесь еще помнят… Часов в шесть сможешь?
И посыпались оскорбительно короткие гудки.
Не глядя на телефонный аппарат, Стив опустил трубку и, подперев ладонью щеку, закрыл глаза. Как в замедленно ползущей киноленте, склеенной из отдельных кадров, черными тонами воскресало почти забытое… Сидел долго, неподвижно, пока не вспугнул новый настырный звонок.
Вибрирующий от испуга голос Мишки:
— Тебе звонил Илья?
— Звонил…
— Что случилось? Ему же двенадцать дали…
Стиву не хотелось обсуждать это, и он жестко завершил разговор:
— Сам расскажет, я за тобой заеду.
В шесть часов машина остановилась неподалеку от ресторана «Пхеньян». Высокий чубатый парень отлип от стены и, приблизившись к кромке тротуара, склонился над открывшимся окном машины.
— Все чисто, шеф. Наши в ресторане.
Затененный синеватый свет мягко разъединял шесть небольших столиков, создавая празднично-ленивый уют. Откуда-то сверху томно ниспадала старинная мелодия элингтоновского «Каравана».
Им навстречу поднялся Илья, чужой, лишь смутно напоминающий прежнего: элегантного, полного достоинства и уверенности. На нем был старый коричневый костюм, свитер грубой вязки, но самое пугающее — бледное истощенное лицо и стриженные под машинку волосы.
Они обнялись сухо, по-мужски.
— Измельчал, измельчал, — хихикнул Мишка. — Ну, мы тебя откормим…
Илья улыбался благодарно, чуть заискивающе.
— Спасибо, что пришли. Я как в прежний мир вернулся… Садитесь, прошу вас…