Графиня де Монсоро (ил. Мориса Лелуара)
Шрифт:
Этот крик: «Смерть анжуйцам!» – был услышан во всем Париже, как крик израильских матерей был услышан во всей Раме. [135]
Тем временем Генрих куда-то исчез.
Он вспомнил о своей матери и, не сказав ни слова, выскользнул из комнаты и отправился к Екатерине, которая, будучи лишена с некоторых пор прежнего внимания, погрузившись в притворную печаль, ждала со своей флорентийской проницательностью подходящего случая, чтобы снова заняться политическими интригами.
135
…как крик израильских матерей был услышан во всей Раме. – Рама – историческая область и город неподалеку от Иерусалима, где, согласно Книге Иеремии, Навуходоносор собрал евреев, которых он намеревался увести в Вавилон. Описывая это событие, Иеремия писал: «…голос слышен в Раме, вопль и горькое рыдание; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться…»
Когда Генрих вошел, она, задумавшись, полулежала в большом кресле и со своими круглыми, но уже желтоватыми щеками, блестящими, но неподвижными глазами, пухлыми, но бледными руками походила скорее на восковую фигуру, изображающую размышление, чем на живое существо, которое мыслит.
Однако при известии о бегстве Франсуа, известии, которое, кстати говоря, Генрих, пылая гневом и ненавистью, сообщил ей без всякой подготовки, статуя, казалось, внезапно проснулась, хотя ее пробуждение выразилось только в том, что она глубже уселась в своем кресле и молча покачала головой.
– Вы даже не вскрикнули, матушка? – сказал Генрих.
– А зачем мне кричать, сын мой? – спросила Екатерина.
– Как! Бегство вашего сына не кажется вам преступным, угрожающим, достойным самого сурового наказания?
– Мой дорогой сын, свобода стоит не меньше короны; и вспомните, что я вам самому посоветовала бежать, когда у вас появилась возможность получить эту корону.
– Матушка, меня оскорбляют.
Екатерина пожала плечами.
– Матушка, мне бросают вызов.
– Ну нет, – сказала Екатерина, – от вас спасаются, вот и все.
– А! – воскликнул Генрих. – Так вот как вы за меня вступаетесь!
– Что вы хотите сказать этим, сын мой?
– Я говорю, что с летами чувства ослабевают, я говорю… – Он остановился.
– Что вы говорите? – переспросила Екатерина со своим обычным спокойствием.
– Я говорю, что вы больше не любите меня так, как любили прежде.
– Вы заблуждаетесь, – сказала Екатерина со все возрастающей холодностью. – Вы мой возлюбленный сын, Генрих. Но тот, на кого вы жалуетесь, тоже мой сын.
– Ах! Оставим материнские чувства, государыня, – вскричал Генрих в бешенстве, – нам известно, чего они стоят.
– Что ж, вы должны знать это лучше всех, сын мой, потому что любовь к вам всегда была моей слабостью.
– И так как у вас сейчас покаяние, вы и раскаиваетесь.
– Я догадывалась, что мы придем к этому, сын мой, – сказала Екатерина. – Поэтому я и молчала.
– Прощайте, государыня, прощайте, – сказал Генрих, – я знаю, что мне делать, раз даже моя собственная мать больше не испытывает ко мне сострадания. Я найду советников, которые помогут мне разобраться в случившемся и отомстить за себя.
– Идите, сын мой, – спокойно ответила Флорентийка, – и да поможет бог вашим советникам, им это будет очень необходимо, чтобы вызволить вас из затруднительного положения.
Когда он направился к выходу, она не остановила его ни словом, ни жестом.
– Прощайте, государыня, – повторил Генрих.
Но возле двери он задержался.
– Прощайте, Генрих, – сказала королева, – еще одно только слово. Я не собираюсь советовать вам, сын мой, я знаю: вы во мне не нуждаетесь. Но попросите ваших советников, чтобы они хорошенько подумали, прежде чем дадут свои советы, и еще раз подумали, прежде чем привести эти советы в исполнение.
– О, конечно, – сказал Генрих, уцепившись за слова матери и воспользовавшись ими, чтобы остаться в комнате, – ведь положение серьезное, не правда ли, государыня?
– Тяжелое, – сказала медленно Екатерина, воздевая глаза и руки к небу, – весьма тяжелое, Генрих.
Король, потрясенный тем выражением ужаса, которое, как ему показалось, он прочел в глазах матери, вернулся к ней.
– Кто его похитил? Есть ли у вас какие-нибудь мысли на этот счет, матушка?
Екатерина промолчала.
– Сам я, – сказал Генрих, – думаю, что это анжуйцы.
Екатерина улыбнулась своей иронической улыбкой, которая выдавала превосходство ее ума, всегда готового смутить чужой ум и одержать над ним победу.
– Анжуйцы? – переспросила она.
– Вы сомневаетесь, – сказал Генрих, – однако все в этом уверены.
Екатерина еще раз пожала плечами.
– Пусть другие верят этому, – сказала она, – но вы-то, вы, сын мой!
– То есть как, государыня?.. Что вы хотите сказать? Объяснитесь, умоляю вас.
– К чему объяснять!
– Ваше объяснение откроет мне глаза.
– Откроет вам глаза! Полноте, Генрих, я всего лишь бестолковая, старая женщина. Все, что я могу, – это молиться и каяться.
– Нет, говорите, матушка, говорите, я вас слушаю! О! Вы до сих пор душа нашего дома и всегда ею останетесь, говорите же.
– Бесполезно. Я мыслю мыслями другого века. Да и что такое мудрость стариков? Это подозрительность, и только. Чтобы старая Екатерина, в своем возрасте, дала сколько-нибудь пригодный совет! Полноте, сын мой, это невозможно.
– Что ж, будь по-вашему, матушка, – сказал Генрих. – Отказывайте мне в вашей помощи, лишайте меня вашей поддержки. Но знайте, что через час – одобряете вы меня или нет, вот тогда я это и узнаю, – я прикажу вздернуть на виселицу всех анжуйцев, которые сыщутся в Париже.
– Вздернуть на виселицу всех анжуйцев! – воскликнула Екатерина с тем удивлением, которое испытывают люди незаурядного ума, когда им говорят какую-нибудь чудовищную глупость.
– Да, да, повешу, изничтожу, убью, сожгу. В эту минуту мои друзья уже вышли на улицы города, чтобы переломать все кости этим окаянным, этим разбойникам, этим мятежникам!