Графиня де Шарни. Том 2
Шрифт:
— Мнение народа? Зачем? — удивленно спросил бедный сельский священник. — Чего тут обсуждать, когда все и так согласны? Короли в моральном отношении — то же, что чудовища в отношении физическом; королевские дворы — центры всех преступлений; история королей — мартиролог наций!
Все спрашивали друг друга, кто этот человек, который только что произнес короткую, но энергичную речь, посвященную истории монархии. Мало кто знал его имя: его звали Грегуар.
Жирондисты почувствовали, что им нанесен удар: они оказались в хвосте у монтаньяров.
— Составим декрет немедленно! — крикнул с места Дюко, друг и ученик Верньо. — Декрет не нуждается в мотивировках; после событий Десятого августа, послуживших преамбулой вашего декрета об упразднении монархии, это будет история преступлений Людовика Шестнадцатого!
Итак, равновесие было восстановлено: монтаньяры потребовали упразднения монархии, а жирондисты предложили установить Республику.
Республика была установлена не соответствующим декретом, а в результате единодушного голосования.
Народные представители не только сломя голову бросались в будущее ради того, чтобы уйти от прошлого, но и готовы были окунуться в неизвестность из ненависти к уже известному.
Провозглашение Республики отвечало чаяниям народа; это означало узаконивание долгой борьбы, которую народ вел со времени коммун; это означало оправдание Жакерии, восстания майотенов, Лиги, Фронды, Революции; это означало передачу венца толпе в ущерб интересам монархии.
Всем гражданам стало так легко дышаться, что можно было подумать: с груди каждого свалилась тяжесть трона.
Ослепление длилось недолго, зато было сильным: все думали, что провозгласили настоящую республику, ради которой и пожертвовали революцией.
Ну, ничего! Сделано большое Дело, и это еще более столетия будет оказывать влияние на весь мир.
Настоящие республиканцы, наиболее чистые во всяком случае, те самые, что призывали к Революции без насилия те, кто на следующий же день расшибет себе лоб о триумвират Дантона, Робеспьера и Марата — жирондисты, — были на вершине счастья! Республика была самой заветной их мечтой; благодаря им на руинах двадцати столетий был только что создан образец политического института власти. При Франциске I и Людовике XIV Франция была Афинами; теперь же она становилась Спартой.
Это было прекрасной возвышенной мечтой.
А вечером они собрались на банкете у министра Ролана. Там присутствовали Верньо, Гаде, Луве, Петион, Буайе-Фонфред, Барбару, Жансоне, Гранжнев, Кондорсе — не пройдет и года, как они соберутся все вместе на другом банкете, по-своему более торжественном, чем этот! — однако в эту минуту никто не задумывался о грядущем, закрывая глаза на то, что ждет его в будущем и сознательно набрасывая покров неизвестности на необъятный океан, куда все они вступали и откуда уже доносился рев Мальстрема из скандинавских баллад, который должен был поглотить если не весь корабль, то по крайней мере его команду.
Идея созрела, она приняла определенные очертания она облеклась в плоть, она так и стояла у них перед глазами: молодая Республика в шлеме и с копьем Минервы; чего еще им было желать?
Пирушка продолжалась два часа, и во все это время сотрапезники обменивались соображениями, свидетельствовавшими об их самоотверженности; люди эти говорили о своей жизни как о вещи, им уже не принадлежавшей; она была в руках нации. Они оставляли себе честь, и только; впрочем, в случае необходимости они были готовы пожертвовать ради нации и честным именем.
Были среди них и такие, что в безумном вихре надежд, свойственных юности, уже видели, как перед ними открываются безоблачные и бесконечные дали; это были молодые горячие головы, те самые, что только вчера вступили в эту борьбу, самую волнующую из всех, — борьбу с трибуны: это были Барбару, Ребекки, Дюко, Буайе-Фонфред.
Были и другие — они останавливались посреди дороги, дабы передохнуть, прежде чем пройти свой путь до конца; это были те, кто пережил суровые дни Законодательного собрания; среди них были такие, как Гаде, Жансоне, Гранжнев, Верньо.
Были, наконец, и третьи — они полагали, что уже достигли цели своего путешествия, и понимали, что скоро популярность им изменит; улегшись в тени едва появившейся листвы на древе Республики, они печально спрашивали себя, стоит ли подниматься, снова перепоясываться и брать в руки посох, и все ради того, чтобы споткнуться о первое же препятствие; таков был Ролан, так Думал и Петион.
Однако кому же, по мнению всех этих людей, принадлежало будущее? Кто был автором, кто мог в будущем заняться усовершенствованием юной Республики? Верньо.
Когда трапеза подходила к концу, он наполнил свой бокал и поднялся.
— Друзья мои! — молвил он. — Я хочу предложить тост.
Все поднялись вслед за ним.
— За то, чтобы Республика существовала вечно! Все подхватили:
— За то, чтобы Республика существовала вечно! Он поднес было бокал к губам.
— Погодите! — остановила его г-жа Ролан. У нее на груди была приколота свежая роза, едва распустившаяся, словно новая эра, в которую все они вступали; она сняла розу и, подобно древней афинянке, бросающей розовые лепестки в кубок Перикла, оборвала с цветка лепестки и опустила их в бокал Верньо.
Верньо печально улыбнулся, осушил свой бокал и, склонившись к сидевшему по левую от него руку Барбару, шепнул ему на ухо:
— Увы! Боюсь, что эта возвышенная душа ошибается! Не розовые лепестки, а кипарисовые ветви надо бы бросать в наши бокалы! Мы пьем за Республику, омывшую стопы в сентябрьской крови, и одному Богу известно, не пьем ли мы теперь за собственную смерть!.. Впрочем, это не имеет значения!.. — прибавил он, поднимая глаза к небу. — Если бы это вино было моей кровью, я и тогда выпил бы его за свободу и равенство!