Графиня Козель
Шрифт:
И Анна опять залилась слезами.
– Кто мог этого ожидать? Как мне было не верить ему, – сокрушалась она, рыдая, – он присягнул мне, был со мной так нежен, сердце его принадлежало мне, он жертвовал для меня самым дорогим, не задумываясь, признал перед всем светом. Столько лет счастья, спокойной жизни усыпили мое сердце, я была уверена в своем будущем. Три колыбели связали нас, он любил детей, дал им свое имя, он не стыдился своего чувства. А в чем он может меня упрекнуть? Я любила его, была верна ему, ни разу ни на кого не взглянула, сердце ни разу у меня не дрогнуло. Жизнь, привычки – все я приноровила к его желаниям, служила ему, как рабыня. А теперь, теперь, после стольких лет жизни с ним, я должна потерять его, остаться в одиночестве, беззащитной сиротой, без единого слова на
Глаза графини пылали, Хакстхаузен слушал, не решаясь прервать, потрясенный ее полными горечи словами.
Полчаса продолжались эти яростные вспышки. В конце концов Анна в изнеможении упала на кресло и, дрожа, как в лихорадке, замолчала.
– Графиня, – решился, наконец, заговорить посол, – ваш гнев меня не удивляет, он вполне справедлив и трогает сердце. Можете не сомневаться, что мне приятней было бы прийти к вам вовсе не с такой вестью, но что поделаешь? Сейчас нужны только терпение и осторожность, чтобы не закрыть себе путь назад. Вы лучше других знаете, как изменчив нрав короля, ведь никто не оказывал на него столь длительного и неизменного влияния. Вы можете вновь обрести его, но для этого надо сегодня думать о завтрашнем дне и соответственно вести себя.
– Посоветуйте мне, посоветуйте, мой хороший единственный друг, – просила взволнованная Анна.
– Разрешите быть откровенным? – сказал посол.
– Говорите прямо.
– Флемминг если и не вовсе изменился, то, во всяком случае, стал относиться к вам лучше, снисходительней и благосклонней, надо, чтобы так продолжалось и впредь. Кто знает? При дворе перемены столь часты, вы еще можете оказаться ему нужной. Если вы сейчас проявите покорность, король будет признателен вам, быть может, даже растроган. Его беспрестанно пугают вашими угрозами, пистолетом, местью, гневом. Ваши недруги не перестают твердить ему об этом. Король стал вас бояться, а госпожа Денгоф не решается ехать в Дрезден, опасаясь за свою жизнь. Король не пожелает встретиться с вами, пока вы не перестанете упорствовать. Разумней всего смириться. Вот вам пример: графине Кенигсмарк удалось благодаря своей покорности сохранить дружеские отношения с королем и с княгиней Тешен, сменившей ее; графине разрешили остаться в Дрездене, видеться с королем, а вот Эстерле своей строптивостью закрыла себе доступ ко двору.
– Как вы смеете ставить их мне в пример! – рассердилась Анна. – Эстерле, Кенигсмарк были фаворитками короля. А я его жена! Как вы можете сравнивать!
Хакстхаузен замолчал.
– Впрочем, вы правы, я не хочу раздражать короля, я покорюсь и завтра же уеду.
Обрадованный посол хотел было встать и уйти с этой вестью, но Козель вдруг опять вспылила, топнула ногой.
– Они не посмеют принудить меня к этому, король, сам король не решится, не может быть! Нет! Нет!
Хакстхаузен успокаивал ее, она как будто смирялась, но тут же опять начинала упорствовать, пылая гневом. Три раза Козель меняла свое решение, а напоследок заявила уставшему уже от этих переговоров Хакстхаузену:
– Я не поеду, останусь, пусть применят силу, если посмеют.
– Одумайтесь, графиня, ради бога, одумайтесь, что я скажу Флеммингу?
– Скажите ему, что я ехать не хочу.
Делать было нечего, барон отправился к генералу сообщить ему прискорбную весть.
Флемминг огорчился, ему, по-видимому, не хотелось применять силу. После долгих размышлений он попросил Хакстхаузена еще раз попытаться уговорить графиню.
У барона была незамужняя сестра Эмилия, жившая вместе с ним, женщина степенная и нрава кроткого; на этот раз он пошел не один, а с нею. Оба в течение нескольких часов убеждали графиню, что, проявив покорность, она ничего не теряет, а, бунтуя, может повредить себе. Анна то соглашалась с ними, то с новой силой начинала возмущаться бесчеловечностью короля. Три раза уходили они, получив ее обещание уехать добровольно, и все три раза она возвращала их с порога. Графиня, по-видимому, раздумывала, взвешивала, не зная, на что решиться.
Флемминг, услышав, что Анна Козель наотрез отказалась ехать, дал ей еще два дня на размышление. На третий день он приехал к ней сам. Графине доложили о нем, и она вышла к нему в черном платье, с заплаканными глазами, но сохраняя полное достоинство. Флемминг поздоровался с ней по всем правилам придворного этикета, но весьма холодно, с самообладанием искушенного дипломата.
– Вы ставите меня, графиня, в пренеприятнейшее положение, – заговорил он спокойно, – чем больше я убеждаюсь, что вы причисляете меня к своим недругам, тем сильнее хочется мне уберечь вас от неприятностей. Я задержал приказ короля на несколько дней и теперь принес его вам. Если вы не захотите подчиниться, ничего не поделаешь, придется выполнять его любыми средствами. Это приказ моего государя. Король в пути, он не желает застать вас в Дрездене.
Стоявшая у окна Козель увидела на улице у своего дома конный отряд королевской стражи. Черные глаза ее сверкнули, но она сдержалась. Графиня взглянула на письмо.
– Я тотчас еду! – сказала она с легким поклоном. – Можете верить моему слову.
Флемминг спрятал письмо, поклонился и вышел, стража отбыла вслед за ним.
Час спустя графиня Козель вся в слезах, забившись в угол экипажа, ехала в Пильниц. Все это произошло до того, как король выехал из Варшавы. Легкомысленному и бесчувственному Августу все же не хотелось расстаться с Анной Козель, не оказав ей должного внимания после стольких лет совместной жизни. Его смущало то, что Анна не подала ни малейшего повода для разрыва; она была безупречной, и вся вина ложилась на него.
После того как Левендаль потерпел фиаско, решено было послать к графине с той же целью Вацдорфа и услужливого, но недалекого ван Тинена, – к его помощи король иногда прибегал, хотя терпеть его не мог. Вацдорф, которого король тоже с трудом выносил и называл «мужиком из Мансфельда», был невоспитан и груб. При дворе Вацдорф влияния почти не имел, но ему покровительствовал Флемминг.
В один прекрасный день, когда графиня меньше всего ждала этого, Вацдорф явился в Пильниц. Он с шумом ворвался в дом уже не опасной ему женщины, вообразив, что, раз участь ее в его руках, он может позволить себе все что вздумается. Единственным оправданием его неподобающего поведения было то, что приехал он изрядно захмелевший. По одному тому, что он вошел без доклада в комнату, графиня узнала «мужика из Мансфельда».
– Дорогая графиня, – воскликнул он, весело смеясь, еще с порога, – радуйтесь, я к вам послом от его величества короля и привез отличные вести. Король мог бы, конечно, не вступать с вами ни в какие переговоры, но, как государь мягкосердечный, он желает расстаться с вами мирно и по обоюдному согласию. Вы слышите?
– Слышу, но ничего не понимаю, – высокомерно ответила Козель.
– А вы прелестны, как всегда, – продолжал Вацдорф. Он подошел к ней, и хотел, было, взять ее руку, но передумал, решив, что лучше поцеловать в щеку. Однако прежде чем он успел это сделать, Козель отскочила, закатив ему своей красивой ручкой звонкую пощечину.
– Значит, так, – сказал он.
– Да, так, – ответила Козель, указывая на дверь, – королю надо бы знать, что подобных грубиянов посылать ко мне не следует.
Вацдорф ничего на это не ответил, потер рукой щеку, потом положил шляпу на стол и остался.
– Предадим все забвению, – сказал он, – я не мстителен, к тому же пощечина, нанесенная такой прелестной ручкой, не может обесчестить, напротив…
«Мужик из Мансфельда» остался даже обедать и пытался выполнить свою миссию наиглупейшим способом: он предлагал графине самые блестящие условия, требуя взамен сердце. Козель расхохоталась ему в лицо, и он, протрезвев, уехал не солоно хлебавши.