Графиня Солсбери
Шрифт:
В один из тех долгих зимних вечеров, когда, устроившись перед большим камином, где, весело потрескивая, пылает огонь и так приятно слушать, как порывы ветра разбиваются об острые углы древних башен, наш давний знакомый Уильям Монтегю обходил с ночным дозором стены крепости, а две подруги в просторной высокой спальне (стены, обшитые панелями из резного дуба, занавешенные плотными, темными портьерами окна и огромная кровать), отослав всех фрейлин — ведь общество очень тяготит любящее сердце и поглощенный своими мыслями ум, — чтобы чувствовать себя свободнее не в словах, но в мыслях, остались наедине при свете лампы, свет которой не достигал тонувших в полумраке темно-коричневых стен, и сидели за массивным, на грубых ножках столом, покрытым дивной скатертью (ее пестрая вышивка выделялась в этой комнате ярким пятном среди старинных блеклых тканей). Обменявшись несколькими словами, женщины глубоко задумались, и, хотя размышляли они о разном, причина была одна и та же — обет, что дала каждая из них.
Как мы помним, обет королевы был ужасен: она поклялась именем Господа нашего, рожденного Пресвятой Девой и распятого на кресте, что разрешится от бремени только на земле Франции, и если в день родов она не сможет сдержать клятвы, то лишит жизни себя и выношенного ею младенца. В первые минуты она поддалась охватившему всех сотрапезников сильному восторгу; но с того дня прошло четыре месяца, роковой срок приближался, и каждое шевеление дитяти во чреве напоминало матери о неосторожном обете, данном супругою короля.
Обет, принесенный Аликс, был не столь суров; она, как мы помним, поклялась, что в тот день, когда граф Солсбери вернется в Англию после того, как побывает на земле Франции, отдаст ему свое сердце и станет его женой. Половина этого обещания в исполнении не нуждалась, ибо ее сердце уже давно было отдано графу, поэтому Аликс с не меньшим нетерпением, нежели королева, ждала какого-либо известия из Фландрии, возвещающего о начале военных действий, и ее задумчивость, хотя и не столь печальная, была не менее глубокой, чем у Филиппы; правда, мечты обеих женщин следовали своими путями — для одной это был страх, для другой надежда — и увлекали в просторы воображения. Королеве виделись безводные и мрачные, пустыни, придавленные серым небом и усеянные могилами; графиня, наоборот, беззаботно порхала по веселым лужайкам, украшенным розовыми и белыми цветами, из которых невесты плетут себе венки.
Тут на башне замка пробило девять, и, пробужденный ударом бронзового молотка, каждый пробиваемый час, этот сын времени, встрепенулся и умчался на трепещущих крыльях, молниеносно уносящих его в вечность. С первым — ударом часов королева вздрогнула, потом прислушалась, считая другие удары с грустью, не лишенной страха.
— В этот час, в такой же зимний день, — изменившимся голосом сказала она, — эта комната, сегодня тихая и покойная, была заполнена шумом и криками.
— Разве не здесь праздновали вашу свадьбу с его величеством Эдуардом? — спросила Аликс; пробужденная от мечтаний голосом королевы, она отвечала скорее на свои мысли, чем на донесшиеся до нее слова.
— Да, да, здесь, — прошептала та, кому был задан вопрос. — Но я имею в виду другое событие, более близкое нам по времени, событие кровавое и страшное, которое тоже произошло в этой комнате: я говорю об аресте Мортимера, любовника королевы Изабеллы.
— О! — вскрикнула Аликс, тоже вздрогнув и с испугом оглядываясь. — До меня часто доходили обрывки разговоров об этой трагической истории, и я, признаюсь вам, с тех пор как мы живем в этом замке, не раз пыталась выяснить подробности о том, в какой комнате она разыгралась и каким образом происходила, Но, поскольку наш король вернул своей матери свободу и подобающие почести, никто не захотел мне отвечать либо из-за боязни, либо из-за незнания. Значит, ваше величество, вы говорите, что это было здесь? — помолчав, спросила Аликс, склонившись к королеве.
— Не мне надлежит выведывать тайны моего супруга, — ответила Филиппа, — и стараться узнать, живет ли сейчас королева Изабелла во дворце или в позолоченной тюрьме и кем поручено служить гнусному Матревису, приставленному к ней, — секретарем или тюремщиком; все, что в мудрости своей решает мой повелитель-король, решено правильно и сделано верно. Я его скромная супруга и подданная, и не мне обсуждать его поступки; но то, что сделано, уже никогда не изменишь: сам Господь Бог не мог помешать тому, что свершилось. Так вот, Аликс, я сказала вам, что семь лет тому назад, в этой спальне, в такой же зимний вечер и тоже в девять часов, был арестован Мортимер, в ту минуту, когда он, может быть, поднявшись с кресла, где я сейчас сижу, и удаляясь от стола, на который мы сейчас опираемся, собирался лечь в эту кровать, куда я целых три месяца ни разу не легла без того, чтобы перед моими глазами не возникла вся эта кровавая сцена и, словно бледные призраки, не промелькнули все ее актеры. Кстати, Аликс, у стен самая хорошая память и часто они оказываются болтливее людей; эти стены хранят воспоминание обо всем, что они видели, и вот этими устами они мне все рассказали, — продолжала королева, указывая на глубокую зарубку, сделанную ударом меча на одной из украшенных резьбой пилястр камина. — Именно там, где сидите вы, пал Дагдейл, и если вы поднимете коврик, на котором покоятся ваши ножки, то, без сомнения, увидите плиту пола, еще сохранившую следы его крови, ибо борьба была страшной и Мортимер защищался как лев!
— Но в чем же заключалось истинное преступление Роджера Мортимера? — спросила Аликс, отодвигая свое кресло подальше от того места, где человек так быстро перешел от жизни к агонии, а от агонии к смерти. — Невозможно, чтобы король Эдуард наказал так страшно любовную связь, несомненно преступную, но чудовищная смерть, выпавшая на долю Мортимера, была, наверное, слишком жестокой карой…
— Нет, ведь Мортимер виновен не только в ошибках, он творил преступления, даже гнусные злодейства: руками Герни и Матревиса он убил короля; по его ложному доносу отрубили голову графу Кенту. Будучи в то время хозяином королевства, он вел Англию к гибели; когда истинный король — Мортимер узурпировал власть и искажал его волю — из мальчика превратился в мужа, ему постепенно раскрылись все тайны; но армия, казна, политические дела — все находилось в руках фаворита, и открытая борьба с ним как с врагом означала гражданскую войну. Король поступил с ним как с убийцей, и этим все сказано. Ночью, когда парламент собрался в городе, а королева и Мортимер находились в этом крепко охраняемом их друзьями замке, король подкупил управителя замка и через подземный ход, что выводит в эту спальню, — не знаю, где открывается дверь в подземелье, думаю, она скрыта в деревянной обшивке, но я не могла найти ее, несмотря на все поиски, — проник сюда во главе группы людей в масках, среди которых были Генри Дагдейл и Готье де Мони. Королева уже легла, когда Роджер Мортимер — он тоже собирался ложиться — увидел, что одна резная панель дрогнула и открылась; пятеро мужчин в масках ворвались в спальню: двое бросились к дверям, заперев их изнутри, трое других кинулись на Мортимера, но он успел схватить меч и первым ударом насмерть поразил Генри Дагдейла, пытавшегося схватить его. В это время Изабелла, забыв о том, что она полуголая и беременная, спрыгнула с постели, стала кричать, что она королева, и приказала мужчинам удалиться. «Это справедливо, — сказал один из них, сняв маску, — но если вы королева, то я — король». Изабелла закричала, узнав Эдуарда, и без чувств упала на пол. Тем временем Готье де Мони обезоружил Роджера; поскольку снаружи услышали крики королевы, сбежалась стража и, увидев, что двери заперты, начала разбивать их мечами и палицами; нападавшие утащили Роджера Мортимера, связанного, с кляпом во рту, в подземный ход, поставив на место резную панель, так что ворвавшиеся в спальню нашли мертвого Дагдейла и лежавшую без сознания королеву, а Роджер Мортимер и его похитители бесследно исчезли. Поиски Мортимера ничего не дали, ибо королева не посмела признаться, что сын вырвал ее любовника прямо из постели. И о судьбе Роджера узнали лишь на суде, приговорившем его к смертной казни, а увидели его только на эшафоте, где палач вскрыл ему грудь, чтобы вырвать сердце и бросить в костер; тело же на два дня и две ночи оставили болтаться на виселице на потеху и поругание толпе; наконец король смилостивился и позволил лондонским монахам-францисканцам похоронить труп в своей церкви. Вот что произошло здесь семь лет назад, в этот час. Разве я не права, сказав вам, что это было страшное событие?
— А подземелье, потайная дверь? — спросила Аликс.
— Я лишь однажды спросила об этом короля, и он ответил, что подземелье замуровали, а резная панель больше не открывается.
— И вы, ваше величество, не боитесь оставаться в этой комнате? — осведомилась Аликс.
— Чего же я могу бояться, если мне не в чем себя упрекнуть? — ответила королева, пытаясь ссылкой на спокойную совесть скрыть те страхи, что она невольно испытывала здесь. — Кстати, эта комната, как вы сказали, хранит два воспоминания, и первое столь дорого для меня, что оно затмевает второе, сколь бы ужасным оно ни было.
— Что это за шум? — вскрикнула Аликс, взяв за руку королеву; испуг заставил ее забыть об этикете.
— Кто-то идет сюда, и все. Полно, успокойтесь, дитя.
— Открывают дверь, — прошептала Аликс.
— Кто там? — спросила королева, повернувшись в ту сторону, откуда доносился шум, но не сумев разглядеть в темноте человека, вызвавшего его.
— Не соизволит ли ваше величество разрешить мне уверить ее, что все спокойно в замке Ноттингем и она может почивать без боязни?
— Ах, это вы, Уильям! — воскликнула Аликс. — Идите сюда.
Молодой человек, не ожидавший этого настойчивого приглашения, высказанного столь взволнованным голосом (причину волнения Аликс он не понимал), сначала растерялся, потом подбежал к Аликс.
— Что случилось? Что с вами и что вам угодно от меня?
— Ничего, Уильям, ничего, — ответила Аликс, успев на этот раз придать своему голосу невозмутимую интонацию. — Королева только желает знать, не заметили ли вы чего-либо подозрительного в вашем ночном дозоре?
— Ах! Скажите, пожалуйста, госпожа, что подозрительного я могу найти в этом замке? — со вздохом ответил Уильям. — Королеву окружают здесь преданные слуги, вас — верные друзья, а я лишен счастья подвергнуть опасности свою жизнь, чтобы избавить вас хотя бы от какого-нибудь огорчения.