Грамматика современного японского языка
Шрифт:
Пушкин был взят за час или два, а вот после этого наступать дальше штурмовикам оказалось некуда. На Ленинград они не пошли, фюрер счел необходимым просто блокировать город. Так что дивизионные танки куда-то перебросили, а Ганса со всем его полком оставили стоять в Пушкине.
Ганс тогда полагал, что ему повезло, даже умудрился съездить летом 1942 в отпуск домой. Война была рядом каждый день, большевики утюжили Пушкин артиллерией, однако Шваба Бог миловал.
Счастье резко кончилось в январе 1943, когда большевики решили пробить путь к Ленинграду и пошли в наступление. Испанские добровольцы и ??
Результат — отправка в Псковский госпиталь. Впрочем, отмороженные ухо и палец Гансу врачи отрезали еще в санитарном поезде, по пути к госпиталю. За это заботливая родина дала Гансу звание унтер-фельдфебеля, а еще серебряный знак за ранение. Шваб получил круглый кусочек металла, хотя предпочел бы не его, а оставить себе ухо и палец.
Ганс теперь хуже слышал, однако палец он потерял только один, да еще на левой руке, будучи правшой, так что стрелять мог. А уж водить мотоцикл — мог тем более, хотя Ганс и пытался изображать перед врачебной комиссией обратное. Однако комиссовать Ганса домой никто не собирался. Даже отпуска отменили, как раз в связи с большевистской конратакой под Ленинградом.
Лежа в госпитале, Шваб осознал одно: возвращаться на фронт он не хочет, ни при каких условиях. Он написал своему дяде — тот был майором, комендантом лагеря для военнопленных в Вырице, а заодно генеральским зятем, так что имел связи.
Ганс искренне надеялся, что дядя поспособствует переводу Ганса в тыл, но дядя вместо этого дал Гансу протекцию в Вырицкий Шталаг, где держали советских военнопленных, и где сам дядя служил комендантом.
Так унтер-фельдфебель Ганс Шваб здесь и оказался. И сейчас он шел к своему дяде, майору Клаусу Швабу, с которым откровенно не ладил.
Час был ранний, улицы Вырицы были еще пусты. Только возле церкви торчала пара сонных полицаев.
Да еще вдали, возле леса, была видна странная процессия — оборванные и тощие русские детишки, которых из местного «сиротского приюта» (а на самом деле трудового лагеря) гнали на овощебазу. Дети работали с утра и до вечера, а тиф и голод косили их не хуже, чем большевистских военнопленных.
Шваб отвернулся, чтобы не глядеть на детей. На войну он пошел штурмовиком, но на деле полтора года прослужил в фактически полицейских частях, обеспечивая порядок в тылу. И за это время научился отворачиваться, когда нужно. А иначе на такой работе просто не выживешь.
Обиталище майора было большим крепким двухэтажным особняком, украшенным резными наличниками. Дом явно добольшевистский, при советах русские такое уже не строили.
Раньше тут жил какой-то еврей-коммунист, но его убили еще когда только взяли Вырицу, как и всех остальных местных евреев. Официально, конечно, сообщалось, что евреи все отправлены в концентрационный лагерь. Однако сослуживцы уже рассказали Гансу, что евреев просто вывели в лес и расстреляли, а трупы сожгли. И Ганс был рад, что приехал сюда позже, и что он не видел этого.
Часовой, дежуривший возле особняка, открыл Гансу ворота. Ганс было направился к дому, но вовремя заметил открытую дверь бани — в бане горел свет.
Майор обожал русскую баню, её для него топили дважды в неделю.
Майор Клаус Шваб на самом деле обнаружился а бане — пьяный и абсолютно голый. Дядя Клаус был лыс, как яйцо, носил круглые очки с огромными стеклами, у него было слабое зрение. Но в остальном — крепкий мужик в самом расцвете сил.
Последнее майор прямо сейчас доказывал делом. Перед ним на столе в предбаннике стояла опустошенная наполовину бутыль самогона, тут же лежала недоеденная картошка, соленые огурцы, сало, хлеб. На коленях у дяди Клауса сидела какая-то белокурая русская девица, тоже голая.
Мундир майора висел на гвоздике, баня давно остыла, видимо, майор уже напарился,и теперь грелся только самогоном и женской любовью.
Ганс вошел в предбанник, оглядел все творящиеся тут безобразие.
— Херр майор…
— Заходи, — перебил Клаус.
Он был на самом деле пьян, причем сильно. Рожа вся красная и явно не от парилки.
Дядя Клаус ссадил с коленей русскую девицу, нежно шлепнул её по ягодицам:
— Ступай, милая.
Девица хихикнула, умыкнула со стола целый каравай хлеба, но дядя Клаус не возражал. Потом девица схватила свой сарафан, влезла в собственные сапоги, и голая с сарафаном в руках убежала наружу.
Выходя из бани, она задела Ганса плечиком, но Ганс ничего кроме отвращения не ощутил. Он с русскими никогда не спал, у него дома была невеста.
— Садись, — приказал дядя Клаус, прикрыв свои чресла простыней и указав на свободный табурет, — Выпьем за победу Германского Рейха!
Майор налил целый стакан самогона.
Ганс сел, но на предложение выпить только мотнул головой:
— Не хочу. Я сейчас на посту.
— Ты не на посту, дурень, ты уже в бане! — дядя Клаус икнул, — Не хочешь выпить за победу Германского Рейха? Может, ты и за фюрера не хочешь выпить, м?
Вот черт. Гансу правда не хотелось сейчас пить. Это путь в никуда. Тыловики легко спиваются, легко утрачивают бдительность. Ганс уже на такое насмотрелся за полтора года. Вот эта русская девушка, с которой майор развлекался, вполне может в следующий раз майора и пристрелить, когда он также напьется. А может и зарезать ножом.
Кроме того, Гансу банально не хотелось пить в пять утра. Тем более русский самогон. Ганс был в этом смысле истинным немцем, от пива он никогда не отказывался, но крепкого алкоголя избегал с юности.
Желая вывернуться из ситуации, Ганс указал на стаканы на столе:
— Я вижу, вы уже выпили с ефрейтором Рунге, господин майор.
— Конечно, — дядя Клаус нахмурился, — Рунге — свой парень. Он в отличие от тебя пить никогда не отказывается.
Ганс вдруг разозлился. Смотреть на дядю в таком виде было мерзко. А еще Ганс понял, что его сюда вызвали для развлечения, в качестве собутыльника. Прямо как ту русскую девку, которую майор позвал для утех. Вот это Ганса просто напросто взбесило.