Грань веков
Шрифт:
Слишком много семеновских и других верных офицеров уже находилось во дворце, и некоторые наверняка получили от Палена особое задание. Потом эту подробность постараются забыть, но все же А. Б. Лобанов-Ростовский, имевший исключительные возможности для сбора секретной информации, оставил следующую непубликовавшуюся заметку: «Офицеры, бывшие в заговоре, были расставлены в коридорах, у дверей, у лестниц для наблюдения. Так, мне известно, что Д. В. Арсеньев, бывший тогда в Преображенском полку… стоял в коридоре с пистолетом. Рискуя головою, заговорщики, по всей вероятности, положили не позволять государю ни спасаться, ни поднимать тревоги. ( … ) Если бы Павлу и представилась возможность спастись из своих комнат ( … ) то жизнь его неминуемо подверглась бы величайшей опасности на каждом шагу, так как заговорщики
Сам Пален, думаем, обеспечивал надежность оцепления, гарантировал успех дела, если бы первая попытка сорвалась. Замечания современников и потомков, что он вел «двойную игру», верны не буквально, а «зеркально»: если Павла убьет колонна Беннигсена, значит, Палена при том не будет, он «умоет руки»; если же убийства в спальне не выйдет, дело завершит Арсеньев или кто-либо другой. По приказу вождя заговора, который никто бы не смог подтвердить…
Итак, царь находился как бы в двойном кольце убийц: беннигсеновском и паленском – не уйти!
«Смертный отряд», растеряв отставших, уменьшается «наполовину – до двенадцати или до десяти», даже до восьми человек; впрочем, некоторые из отставших еще догонят передовых…
«Беннигсеновцы», «паленовцы», караульные – все это создавало необычный для этого часа шум. Разгораются две тревоги, которые не могли не вспыхнуть.
Тревога Преображенская.
Тревога семеновская.
Преображенцы . Несколько мемуаристов рассказывают примерно одно и то же, расходясь в деталях. Два года спустя вновь поступивший в полк молодой Михаил Фонвизин узнает, что караульные солдаты поручика Марина в нижнем этаже заволновались: они ведь из самого привилегированного, государева батальона, который Павел частенько называет своей «лейб-кампанией». Их действия могли бы если не спасти Павла, то сильно помочь… Суммируя разные рассказы, видим, что Марии дважды или трижды останавливает своих караульных. Сначала к ним прибегает капитан Пейкер – главный начальник караула, семеновский офицер, но введенный в полк из бывших гатчинцев Павла. Он растерялся, спросил совета у офицеров, которые, чтобы выиграть время, посоветовали ему сделать доклад командиру полка, генералу Депрерадовичу, «что он и исполнил очень глупо и очень подробно».
Пейкер уходит сочинять доклад. Марин же командует своим: «Смирно! От ноги!» – и повторяет команду несколько раз. Когда же шум усиливается и караул готов кинуться на помощь царю, поручик-поэт (согласно Вельяминову-Зернову) пускает в ход сильнейшее средство: приставляет к груди одного из гвардейцев шпагу, а затем долгое время «продержал своих гренадер неподвижными, и ни один не смел пошевелиться. Таково было действие … дисциплины на тогдашних солдат: во фрунте они становились машинами».
В Марине (как и в Арсеньеве, Аргамакове) находим неповторимое сочетание жестокого, беспощадного заговорщика с прогрессивным просвещенным поэтом, другом многих будущих «арзамасцев». Снова обращаем внимание на разнородный «человеческий материал», на котором замешано 11 марта, на сочетание старинного переворотства с началами новых идей, с выработкой нового типа, «человека XIX столетия».
Семеновцы . Константин Маркович Полторацкий рассказывает правду (по-прежнему только преувеличивая свою наивность): пробегает один лакей, затем второй – «императора убивают!». «Старший на посту капитан Воронков исчез, я остался один. Второй лакей, дрожа всем телом, воскликнул: „Господин офицер, кто бы вы ни были, завтра станете первым человеком в России: бегите, бегите на помощь к императору, изменники его убивают“. Полторацкий „по некотором размышлении“ обнажает шпагу: „Ребята, за царя!“ Все бросились вверх по лестнице, но наверху показался Пален: „Караул, стой!“».
Более нейтральный и памятливый Михаил Леонтьев в эти минуты мерзнет в наружном оцеплении дворца, но уже на другой день слышат интереснейшие рассказы товарищей и родственников; он запишет (что особенно редко) версию не заговорщика, а сторонника Павла, капитана Воронкова («все сие происшествие, бывшее у них в караульне, сам мне рассказывавший…»). Капитан признается, что его, пьяного, унтер Михайлов разбудил сообщением о лакеях, которые подняли
«После уже [Воронков] догадался, для чего Мордвинов не ходил к главным рундам, ибо он давал время заговорщикам управляться с Павлом, а Воронкову спать». В подобном же умысле капитан уверенно обвиняет и Полторацкого, но признается, что «догадался после, а не тогда, когда и сам испугался, и видел еще прапорщика Ивашкина, прижавшегося от страха к знаменитому прапорщику Гурке» – тому самому, у кого уж ключ лежал в сапоге. Заговор кругом…
Беннигсен: «Мы повсюду находили караульных семеновцев, которые восклицали: «Рунд мимо, пройти рунду»». Семеновская тревога куда менее опасна заговорщикам, чем Преображенская…
Между тем, неся потери отстававшими, отряд убийц выходит к цели. «12 с половиной часов ночи».
Вдоль стен, многочисленных скульптурных украшений, портретов – в сыром тумане и свечном дыму – 10 – 12 беннигсеновцев с «дрожащим Зубовым» во главе входят в маленькую кухоньку, смежную с прихожей, перед царской спальней; но прежде чем войдут в тамбур, они должны пройти мимо караульного Агапеева, стоящего близ иконы. Этот эпизод почти исчез за другими, которые произойдут через несколько минут. Агапеев же, рядовой 3-й роты, 3-го гренадерского батальона Семеновского полка, 12 лет спустя покажет своему офицеру Матвею Муравьеву-Апостолу рубец от раны, полученной в ночь на 12 марта 1801 г.: «Когда заговорщики вступили в коридор, один из них, а именно граф Зубов, ударил Агапеева саблей по затылку так сильно, что тот упал, обливаясь кровью. Затем они постучались в спальню».
Ударил Николай Зубов; Головина, правда, утверждает, что бил Уваров, но шефа кавалергардов здесь нет: он близ Александра.
Тут же или рядом разыгрываются другие быстрые, почти невидимые схватки, о которых позже и не вспомнят, тем более что постараются представить дело совершенно мирным, стоившим лишь одной жертвы!
Рассказу, записанному другим декабристом, В. Ф. Раевским, должно верить: в конце 1827 г., по дороге в сибирскую ссылку, его приглашает обедать штабс-капитан, смотритель Московского тюремного замка (фамилию которого декабрист не запомнил). «После обеда разговорились, и он рассказал мне любопытный и страшный эпизод из его жизни. В 1801 году он был юнкером гвардии. В памятное число он стоял в карауле во внутренних покоях во дворце и в коридоре, который вел в комнаты императора Павла I. «Я ожидал уже смены в ночное время, часы уже пробили, как увидел, что несколько генералов шло прямо в комнаты государя. Сдача была: «никого не впускать» – я сделал на руку и остановил. В туже минуту на меня бросился офицер и два солдата, зажали рот, вывели вон и сдали в караульню, как важного секретного арестанта»».
Сопротивление погашено. Теперь надо войти в запертый тамбур перед царской дверью.
Постучали и, по одной версии, передали, что в городе пожар; согласно Беннигсену: «Мы дошли до дверей прихожей императора, и один из нас велел отворить ее под предлогом, что имеет что-то доложить императору». Английский агент утверждает, будто поводом для ночного вторжения было срочное известие, якобы пришедшее от Бонапарта, однако сам Ланжерон называет имя стучавшего в дверь: Аргамаков, обязанный утром, в 6 часов, подавать императору рапорт по Преображенскому полку. «Камердинер встает и спрашивает, кто он такой и что ему нужно. Аргамаков называет себя, прибавив: «Можно ли спрашивать, что мне нужно? Я прихожу каждое утро подавать рапорт императору. Уже 6 часов! Отпирайте скорее!» – «Как 6 часов? – возразил камердинер, – нет еще и 12-ти; мы только что легли спать». – «Вы ошибаетесь, – сказал Аргамаков, – ваши часы, вероятно, остановились, теперь более б часов. Из-за вас меня посадят под арест, если я опоздаю, отпирайте скорее». Обманутый камердинер отпер, и заговорщики вошли толпой».