Грань
Шрифт:
– Держи, держи этого свина..! – вновь послышались крикливые голоса некошных.
Курлы-курлы-курлы!
«Бежать», – догадливо пронеслось в башке Витьки, и, кивнув головой этому слову и долетающему курлы, он повернул направо да, прижимая левую руку к втянутому вглубь внутренностей животу, что есть мочи побежал туда…
Туда… к своей семье… колену…роду… к людям, с которыми он навеки был связан общим родоначальником, чье прозвище ли, имя ли, фамилию нес в своих метриках от рождения до смерти…
К ним… к ним… кто, быть может… быть может еще мог помочь, принять, простить, пожалеть, накормить, умыть и, главное, спасти!
Курлы-курлы-курлы, –
Эпилог
Геннадий Сергеевич вышел из дома на свой двор, накинув на плечи телогрейку да шапку-ушанку на голову, и, прикрыв за собой входную металлическую дверь, услышал негромкий голос жены:
– Генуся, запахни телогрейку, на улице ночью было минус пятнадцать, простынешь, милый.
– Да-да, Светик, не тревожься, – откликнулся он и поежился, поведя плечами, ощутив морозец, который словно обжег землю своим ледяным дыханием и даже прочертил в утреннем бледно-сероватом небе тонкие белые линии.
Геннадий Сергеевич, коренастый, невысокий мужчина тридцати пяти лет от роду, внял советам любимой жены и, просунув руки сквозь круглые проемы, оставшиеся от рукавов, натянул на себя меховую телогрейку и тотчас застегнул все пуговицы, пришитые заботливыми руками Светланки…
Когда-то эту телогрейку из старого дедовского полушубка ему сшила его помершая бабушка Валя, и она, эта старая вещь, уже давно-давно пережившая свой век, была очень дорога Генусику, как ласково его величала бабуля. Бабуся.
Вспомнив дорогого ему человека, Геннадий Сергеевич протянул руку и взял снеговую лопату с деревянным черенком да широким фанерным совком и принялся неторопливо чистить порог дома, выложенный тротуарной плиткой, от снега, а после продолжив очистку забетонированных дорожек двора. Он откидывал снег в сторону прямо на грядки с розами, что проходили рядами вдоль дорожек, укрывая эти невысокие колючие кустики сверху теплым, пушистым покрывалом. И вновь вспоминал бабулю…
Сегодня он видел ее во сне, она стояла, одетая в темно-коричневую юбку и белую блузочку, обшитую затейливыми рюшечками да в цветастый платок, что перед самой смертью ей подарила его жена Светланка… Словом, она приснилась Геннадию такой, какой он видел ее в последний раз, тогда, когда умершую и нарядно одетую бабулечку положили в гроб.
Но в этом сне бабушка была не мертвой, а казалась точно живой.
Слегка согнув свой стан, бабуля, уткнув лицо в раскрытые ладони, тихо стеная, горько плакала, вернее, рыдала… Громадные, серебристые, поблескивающие своими боками слезы проскакивали сквозь разведенные пальцы и падали прямо на белый снег, в тот же миг оборачиваясь в красные капли крови. Бабуся стояла на улице, притулившись к его забору плечом, на ногах у нее были плотные коричневые, в белый горошек, тапки…
Бабушка плакала, горько плакала и что-то говорила, вроде: «Помоги… спаси…»
Этот сон, какой-то жуткий и духовно тяжелый, приснился ему под утро, и когда Геннадий Сергеевич пробудился и, открыв глаза, посмотрел на прикрытое плотной бежевой гардиной окно, то первое, о чем он подумал, – что надобно сегодня же съездить на кладбище.
А потому он торопливо
Геннадий дочистил дорожку, ведущую к калитке и, остановившись подле нее, решил отдышаться. Он развернулся и, оперев подбородок о руки, что лежали на конце черенка, с нежностью оглядел свой ухоженный одноэтажный кирпичный дом, поместившийся в центре участка, из трубы коего подымался тонкий сероватый дымок, осмотрел находящиеся справа от дома, выстроившиеся в ряд хозяйственные постройки и слева накрытый сверху густым снегом огород да небольшой садик.
Из дома Геннадия Сергеевича доносился веселый смех и визг расшалившихся трех сыновей-погодок, которые, видно, играли во что-то веселое, свойственное их беззаботному возрасту. В кухонном металлопластиковом окне, с белой рамой и отодвинутой в сторону желтоватой занавесочкой, на миг мелькнула фигура жены, а затем к нему подсел отец Геннадия, Сергей Николаевич, и, глянув на сына, широко ему улыбнулся, кивнув головой.
И на душе у Геннадия Сергеевича стало так хорошо, и даже тревога, каковая пришла вместе с приснившейся бабулей, мгновенно испарилась.
Сын кивнул своему отцу в ответ, радуясь тому, что видит это столь дорогое его сердцу лицо, покрытое морщинками, видит эти сдобренные се диной волосы и эти, немного растерявшие краски, зелено-серые глаза. И, решив продолжить прерванное его недолгим отдыхом занятие, Геннадий повернулся к калитке, засунул руку в карман телогрейки и извлек оттуда связку ключей от хозяйственных построек. Недолго поискав искомый ключ от калитки, он вскорости нашел это плоское блестящее, со множеством изгибов полотно и, вставив его длинным узким носиком в замочную скважину, резко повернул в сторону. Мягко звякнув, замок открылся, и хозяин такого славного дома, ухоженного двора, вынув ключ из замочной щели, взялся рукой за поворотную, шоколадного цвета ручку, надавил на нее и, потянув калитку на себя, распахнул ее настежь.
Затем он вновь обхватил руками, на которые были надеты черные вязаные варежки, деревянный черенок и установил фанерный совок на очищенный бетон. Он подвел край совка к лежащему ровным слоем снегу и, захватив его в полон, толкнул черенок от себя, а переполнивший фанеру снег сейчас же откинул вправо. Геннадий Сергеевич сделал небольшой шаг вперед и, по мере очистки дорожки, вышел со двора на улицу, миновав проем калитки, да, снова откинув снег, только теперь влево, боковым зрением увидел возле забора какое-то темное пятно.
Геннадий сейчас же перестал чистить дорожку и, опустив совок на бетон, повернулся, а через доли секунды разобрал в темном пятне своего старшего брата Виктора…
Тот сидел прямо на снегу и, прислонившись спиной и головой к металлическому сплошному забору, прижав левую руку к животу, расширенными, полными ужаса глазами глядел в небо. Ноги он согнул в коленях и поджал к животу, а из открытого рта выглядывал покрытый белой ледяной коркой короткий язык…
Брат был мертв!
Его лицо, волосы, одежда и руки были прикрыты сверху тонким слоем снега, а в левой руке, сжатой в кулак и приткнутой к животу, он держал выглядывающий из-под плохо сомкнутых пальцев полупрозрачный, точно стеклянный, кусочек сальца…