Граница дождя
Шрифт:
Она осторожно погладила его и, не убирая руки, крепко уснула до противного звонка будильника.
Утро было яркое, и за завтраком солнечная лента перерезала стол по диагонали, как почти год назад, когда они с Митей пили капучино в Филипповской булочной.
После смерти Балюни и ее отпевания в маленьком храме на Пятницком кладбище Машино отношение к церковным обрядам стало совсем иным. Это вовсе не означало, что ее вера укрепилась, просто обнаружилось, что участие в общей молитве приносит утешение и покой, прошла неловкость, когда казалось, что в церкви надлежит придать лицу некое специальное выражение и тщательно следить за каждым своим движением и позой. Она перестала ругать себя, что ей трудно выстоять службу от начала до конца, а заходя в церковь на полчаса, часто
В тот день она пошла в церковь, как это ни смешно, поддавшись пропаганде: с раннего утра по радио без устали твердили, что сегодня Прощеное воскресенье, и наставляли, как надлежит его провести. О том, что назавтра начинается Великий пост, накладывающий куда больше ограничений и обязательств, говорили как-то вскользь. Так что, если быть честной, Маша пошла в храм именно потому, что знала: там будет много таких, как она, — тщеславно и мелко довольных, что поступают как до'лжно.
По той же причине ей захотелось быть именно в храме Христа Спасителя. Сколько раз за последний год она направлялась в его сторону, и всегда что-то заставляло ее повернуть назад. Но сегодняшний парадный и даже отчасти показной повод как нельзя лучше соответствовал торжественной монументальности гиганта.
Впрочем, поначалу ее не ждало ничего, кроме разочарования. Какое там «изгнание торгующих из храма»! Лавки, лавки, лавки… И ладно бы религиозная литература, иконы, а то весь «матрешечно-гжельский» сувенирный набор и янтарные украшения размером с булыжник!
Однако внутри от ее иронии не осталось и следа. Людей и вправду было много, выглядели они вполне органично, вовсе не казались случайно забредшими сюда зеваками и в отличие от нее стройно пели «Покаяния отверзи ми двери».
Она же всерьез задумалась, перед кем виновата. Ей хотелось быть абсолютно честной «перед Богом, людьми и собой», именно так она сформулировала. И как она ни старалась, самую большую вину чувствовала перед самой собой — за все данное ей природой, что она не использовала: за нерожденных детей, за формальность работы, за душевную лень, даже за пропущенные концерты и выставки, непрочитанные книги и несовершенные путешествия, и главное — за бесконечное уныние, уныние, уныние… Смертный грех, ни много ни мало… Маша понимала, что ни к какому Прощеному воскресенью это не имеет отношения, что, не видя серьезной вины ни перед кем, она еще глубже погрязает в эгоизме, находя где возможно вместо вины оправдание. Вот, например, Митя. Да наверняка для него благо, что все осталось как было. Конечно, можно вспомнить миллион мелких прегрешений и разом здесь же повиниться. Мысленно так и поступив, она вышла из храма с легким сердцем.
Опять валил снег. Его в эту зиму было столько, что, казалось, он никогда не растает. Светило солнце, как бывает только в конце февраля, и уже понемногу вползал в ноздри пока еще иллюзорный запах весны.
Особенно не размышляя, она перешла дорогу и направилась к Пушкинскому музею. Давно она не была здесь! А народу-то сколько, в гардеробе даже пришлось ждать, чтобы освободилось место. Ничего здесь не менялось. И все так же, если стоять спиной к Давиду, можно видеть колоннаду Парфенона, а повернув налево и пройдя мимо крылатых гигантов, попасть в любимый Египетский зал. Как впервые в жизни смотрела Маша на античные скульптуры, никогда ее не восхищавшие и даже скорее раздражавшие своей отполированной стерильностью. Но после Балюниного навязчивого увлечения мифами статуи ожили, и она даже представить себе не могла, что так подробно запомнила сюжеты.
Маша вернулась домой странно удовлетворенная, будто начала претворять в жизнь какой-то давно выношенный и дорогой ей план.
Митя позвонил вечером, часов в девять, был краток и суховат:
— Сегодня, Маша, самый подходящий день, чтобы попросить у вас прощения. Что я и делаю. Простите меня.
— Я в церкви о вас думала, Митя, простите меня.
— После таких расшаркиваний остается только расцеловаться, — неловко пошутил он.
Маша с радостью попыталась подхватить его тон, но вышло жалко:
— Да, идиллия. «Обнимитесь, миллионы!»
— Ну, это уже совсем из другой оперы, вернее, симфонии.
— Какой вы, Митя, образованный, прямо страшно.
— Да и вы, Маша, не то чтобы имеете за душой два класса
— Ладно вам, но как раз сегодня, правда, как культурная, посетила музей изобразительных искусств имени товарища Пушкина.
— Жаль, что не позвали.
— В другой раз.
— Буду ждать. Всего хорошего.
— До свидания.
День завершился, круг замкнулся, по телевизору опять и опять показывали службу в храмах, просветленные лица, а Маше не хватало настоящего очищения. Ей хотелось поплакать. Но Бог не дал ей слез.
Неужели прошел год? Маша медленно ходила по квартире, вспомнила посыльного с магнолией. Как она выросла! А подаренная на работе драцена уже выглядит настоящей пальмой. Но совершенно выбило ее из колеи поздравление Мамонтовых. Как из прошлой жизни. Сейчас невозможно представить себе, что Балюня была тогда в полном порядке и все страшные месяцы ее умирания, все эти несчастные греки, нелепые требования, физическая немощь были еще впереди.
Она почему-то вспомнила, как на сороковой день заставила всех слушать трио Чайковского, то самое, «для квартета», и думала о том, что за столом собрались «самые близкие» люди, которые на самом деле бесконечно от нее далеки. И сегодня, в день рождения, банальная истина, что одиночество сильнее всего ощущается в праздники, подтвердилась в очередной раз. Ей невесть с чего пришла в голову идея собрать своих филфаковских однокурсниц. Они не виделись лет пять, тогда был какой-то юбилей института, как водится, сговаривались не терять друг друга, встречаться и, как оно бывает в реальности, с тех пор даже не перезванивались. Конечно же, они не помнили про ее день рождения, а Восьмое марта для их девичника было днем мотивированным. В пределах телефонной досягаемости оказались человек пятнадцать, с поправкой на отговорки придут семеро. Отговорки были разные, по большей части шитые белыми нитками. А вот честных было две. Люда сказала тоном, не допускающим возражений: «Да как я покажусь, 54-й размер в натяг…», — и Катя: «Понимаешь, я сижу у зятя на шее, с двумя внуками вожусь. А они куда-то в гости намылились, так что я на цепи».
Маша, конечно, не зря собирала ровесниц, ей было чем похвастаться. Хотя на новую работу она выходила только через неделю, визитки уже ровной стопкой лежали на видном месте (рифленые, глянцевые уже не в моде). Верочка действительно ею занялась с таким увлечением, с каким маленькие девочки причесывают и наряжают новую куклу. Как Маша ни сопротивлялась, категоричное «короткая стрижка молодит» победило, а свитер, очень шедший ей к лицу, но слегка тесноватый, теперь и впрямь не «обтягивал», а «облегал», хотя фигура никаких изменений не претерпела. Это, впрочем, обещалось впереди, поскольку Верочка с утра сообщила ей, что дарит новый купальник, а Сережа — воскресный абонемент в бассейн на аквааэробику — «чрезвычайно эффективно».
Подготовка к обеду больших хлопот ей не доставила, главным образом, на стол накрыть, а так — все в складчину и заранее обговорено. Поначалу было грустновато, чувствовали себя немного скованно, стандартно рассказывали про жизнь, кто-то демонстрировал фотографии детей-внучат. Но постепенно разговорились, развеселились, и когда звонил телефон, Маше приходилось уходить на кухню, чтобы расслышать пожелания, хотя хохот подвыпивших «девушек» доносился и туда.
Митя позвонил, когда Маша разносила мороженое с ликером, — «на десерт», язвительно отметила она, услышав в трубке его голос:
— Маша, с днем рождения. Я не вовремя, у вас гости?
— Да.
— Ну и хорошо. Маша, у меня к вам одно-единственное, короткое, но настоятельное пожелание: не меняйтесь. Не надо вам ни молодеть, ни хорошеть, ни умнеть, оставайтесь такой же, ради Бога, не меняйтесь.
Вечно он ее сбивает с толку! Надоело! Маша даже ногой топнула с досады. Она только и нацелена на то, чтобы меняться! Ей-богу, нарочно испортил настроение — хотел, чтобы не в радость стали аккуратные прямоугольники визиток и зеленый изумруд на безымянном пальце, подаренный Володей… Зачем он смущает ее душу? Он змей-искуситель. Он сеет смуту, он — смутьян. Какое странное, полузабытое и оттого такое свежее и точное слово. Она повторила несколько раз: «Митя-смутьян, Митя-смутьян», делая ударение на «тя», и только тут поняла, что пьяна. Надо же… Голова кружилась, знакомые предметы вдруг изменили очертания и предательски наступали на нее невесть откуда взявшимися углами. Хотелось немедленно сесть прямо на пол, но, по счастью, на ее пути оказалась табуретка.