Граница дождя
Шрифт:
Вчера она целый день слонялась по квартире в халате, то пытаясь убираться, то втыкаясь в какой-нибудь сериал. А сегодня испугалась. В панике заставила себя одеться и даже накрасить глаза. И теперь, глупо расфуфыренная, пялилась в окно с чашкой кофе в руке. Было невкусно: она привыкла к запаху свежесмолотых зерен и гуще, в которой утопала ложка. Но не было сил даже на такие простые вещи. А растворимый суррогат, как не рекламируй, в кофе не превращается.
Лина отхлебнула, проглотила горячую жидкость не рефлекторно, а осознанно, сосредоточенно следя, как тепло спускается по пищеводу и будто разжимается все внутри. С третьим глотком пришла ясность: на работу она больше не пойдет никогда.
Но надо было чем-то себя занять. И вдруг она поняла: вязать, вот чего ей хочется. Петля за петлей, из нитки возникает
Она вспомнила это прикосновение, и вдруг все стало просто.
Мамин голос в трубке звучал удивленно, ей никто не звонил так рано:
— Мама, я, пожалуй, перееду к тебе.
Лина не спрашивала, не советовалась, она сообщала о принятом решении. Реакция ее не волновала.
Оправдалась дурацкая Шурина присказка: «Человек — не блоха, ко всему привыкает». Лина всегда сердилась: «Ну что за глупость, при чем тут блоха!», — а Шура то и дело повторял привязавшуюся бессмыслицу. Теперь у нее был повод признать правоту нелепой формулы. Жизнь устроилась быстро, свою квартиру она без труда сдала вышедшей замуж соседской дочке, и денег стало куда больше, чем раньше. Хозяйство Лина вела уверенно и легко, даже мать не придиралась, вздохнув облегченно и перестав вообще входить в кухню, кроме как приглашенная за обеденный стол.
Да, жизнь устроилась быстро, ясная и размеренная, и буквально через месяц прочно обросла ритуалами, на какие, казалось бы, требовались долгие годы. Вставали не рано, часов в десять. Долго завтракали и неспешно пили кофе под радионовости. Если позволяла погода, шли гулять и делали несколько кругов по Патриаршим прудам, здороваясь с соседями, улыбаясь мамам с колясками и умиляясь заполонившим аллеи крошечным собачкам в элегантных попонках. Пока было тепло, сидели на скамейке, подстелив запасливо взятую из дому газету, потому что по вечерам разнузданные компании подростков, вооруженных банками пива, оккупировали лавочки, устроившись на спинках и попирая сиденья ногами в грубых ботинках. Обед был чисто функциональной едой — быстрой и вне ритуала, единственной трапезой, совершаемой на кухне, а не в маминой комнате. Между обедом и ужином мама лежала с книжкой или дремала, а Лина занималась хозяйством, ходила в магазин. Ей нравилось возвращение в места детства, в старую Москву, где, конечно же, многое изменилось. Во Вспольном переулке мимо ее школы, ставшей теперь одной из самых престижных в столице, приходилось протискиваться сквозь сверкающие лаком джипы, ожидающие звонка с уроков, чтобы забрать отпрысков хороших фамилий. А рядом в отреставрированном особнячке расположилась какая-то контора без вывески, перед которой на асфальте был расстелен зеленый ковер и стоял, скучая, охранник с автоматом. У его ног сидела прикованная короткой цепью огромная собака, подозрительно провожавшая взглядом каждого, ступавшего на ковер. Многие были бы рады обойти его по мостовой, но плотно припаркованные джипы не оставляли такой возможности. Но что потрясло Лину больше всего — на собаке был бронежилет! Она даже специально водила маму посмотреть на это чудо-юдо. После ужина долго изучали телепрограмму, если ничего достойного внимания не обнаруживалось, Лина читала вслух газеты или предлагала партию в канасту. Мама пыталась вспомнить пасьянсы, которые любила раскладывать тетя Таня, но все, кроме названий, улетучилось из памяти. Лина купила книжку, и они с увлечением стали разбирать «Безумное покрывало», «Могилу
— Надо почаще делать маникюр, а то противно смотреть на карты в неухоженных руках.
По вечерам мама по-старушечьи долго готовилась ко сну, измеряла давление, определяя сегодняшнюю дозу лекарства, закапывала в глаза средство от катаракты, плотно-плотно задергивала шторы, чтобы не разбудил утром случайный луч солнца, натягивала сеточку на поредевшие волосы. Вместо «Спокойной ночи» она неизменно говорила Лине: «Ну а теперь пришла пора счастья». Счастье заключалось в тоненьком белом квадратике снотворного — проглотить и до утра забыться.
Так сложилось, что они почти не разговаривали, разве что о текущих делах: не заправить ли куриный бульон вермишелью, идти ли гулять и на какой день записаться к парикмахеру.
Линин день рождения отметили походом в кафе. Мама была возбуждена, ей все нравилось, и она все комментировала:
— Смотри, официантки молоденькие, но не вульгарные, улыбаются мило, и юбки у них откровенной, но не пошлой длины.
Говорили в основном о еде, что в какие годы можно было купить, а что было дефицитом, да что сколько стоило. Заказали по бокалу вина.
— Ну, Линочка, за тебя, чтобы жизнь у тебя была светлая.
«Надо же, — скрутив закипевший гнев, отметила Лина, — слово-то какое подобрала, пустое и необязательное». Что ее жизнь? Нянька при старухе. Любой возразит, что сама такую выбрала, и она не сможет объяснить почему. Она только то понимает, что хочет быть хорошей дочерью, именно потому что мама ее в детстве не любила, такая изощренная месть.
— Вот сегодня тепло, а ты родилась в холодный день, и ветер прямо с ног сбивал, когда мы с Лешенькой шли к Грауэрману. Пешком, представляешь? А утром принесли на завтрак по крутому яйцу, и нянечка шепотом сказала, что это в честь Пасхи.
— Я родилась на Пасху? — ахнула Лина. — Я знала, что в воскресенье. А про Пасху ты никогда не говорила!
— Правда? Ну, значит, к слову не приходилось. А что, для тебя это имеет значение?
Лина не ответила. Она уже научилась столько пропускать, переводя разговор! Слишком много было острых углов, и любое неосторожное слово вызывало ядовитый ответный поток.
На десерт заказали фруктовый салат со взбитыми сливками.
— Я такой ела только лет сорок назад, в Пярну.
Лина опять промолчала. Милочка утром звонила, поздравляла, и показалось, что в ее речи проскользнул тот самый эстонский акцент, который так любят изображать пародисты. Как всегда звала в гости, говорила ровно, уверенно, передала привет от Ленарта. Лина часто думала, как пошла бы ее жизнь, если бы дочь не уехала из Москвы. Кто знает, отчего у них нет детей. Может быть, с другим мужем все было бы иначе. И она бы гуляла не с мамой, а с внуками… И было бы с кем посидеть на диване и поболтать вроде как ни о чем, но чувствуя, что рядом плоть от плоти твое, теплое… Хотя что-то у ее подруг с дочерьми вовсе не так.
Назавтра была расплата. Мама перевозбудилась, устала, не захотела вставать, потребовала завтрак в постель, раздражалась и обижалась буквально на все. Лина соврала, что едет на урок, и сбежала из дому.
Она с каждым занятием водила машину все уверенней. Права она получила лет двадцать назад, Шура заставил: «Выпью, домой отвезешь», — хотя тогда легко не пил даже в гостях, и за руль она садилась редко. Машина, полгода простоявшая без движения, оказалась на ходу, Лине порекомендовали опытного инструктора, и она с упоением вспоминала подзабытые навыки.
Летом, когда Москва опустела, особенно по выходным, она стала возить маму кататься. Это вошло в число ритуалов, как когда-то выезд в экипаже, о каких читали в классической литературе.
Садясь в машину, мама чувствовала себя гранд-дамой, а потому готовилась тщательнее, чем обычно. Лину поражало, что ей было не лень переодеваться несколько раз, если отражение в зеркале ее не устраивало. Мама с таким азартом меняла блузки, шарфики и жакеты, что Лина, вполне равнодушная к собственному гардеробу, увлеклась ее нарядами. Она будто впала в детство, когда вырезала для картонной куклы платья с клапанчиками. Мама худела, руки подрагивали, видела неважно, а Лина не то что шить, пуговицу прикрепить едва умела. Мама сердилась: