Граница вечности
Шрифт:
Джордж улыбнулся.
— Поздравляю. — Ему доставляло удовольствие быть и разговаривать с ней, и они быстро восстановили дружеские отношения.
— Я обязательно спрошу, что они думают о моем сообщении, когда вернусь в офис. А как дела на поприще правосудия?
— Похоже, что своим рейсом свободы мы действительно чего-то добились, — пылко сказал Джордж. — Скоро на всех автобусах, курсирующих между штатами, будет объявление, гласящее: «В этом автобусе может ездить каждый, независимо от расы, цвета кожи, вероисповедания или происхождения». Те же самые слова будут напечатаны на билетах. — Он гордился этим достижением. — Ну как?
— Замечательно. — Но Мария задала ключевой вопрос. — Будет ли это претворяться в жизнь?
— Все будет зависеть от нас в министерстве. Мы прилагаем большие усилия, чем когда-либо. Мы уже несколько раз строго указали властям в Миссисипи и Алабаме. И, к удивлению, во многих городах в других штатах пошли на попятный.
— Трудно поверить, что мы одерживаем победу. У сторонников сегрегации всегда находится какая-нибудь грязная уловка.
— Регистрация избирателей — это наша следующая кампания. Мартин Лютер Кинг хочет, чтобы удвоилось число темнокожих избирателей на Юге до конца года.
Мария задумчиво проговорила:
— Нам, в самом деле, необходим новый закон о гражданских правах, который не давал бы возможность южным штатам пренебрегать им.
— Мы работаем над этим.
— Ты хочешь доказать мне, что Бобби Кеннеди — борец за гражданские права?
— Вовсе нет. Год назад этот вопрос даже не стоял у него на повестке дня. Но Бобби и президент возмущались, увидев снимки, как толпа белых беснуется на Юге. Из-за этого братья Кеннеди выглядели в плохом свете на первых страницах газет во всем мире.
— А их больше всего волнует политика в мире.
— Совершенно верно.
Джордж хотел назначить ей свидание, но передумал. Он собирался порвать с Норин Латимер как можно скорее: это стало неизбежно сейчас, когда появилась Мария. Но он чувствовал, что должен сказать Норин об окончании их романа, прежде чем он пригласит Марию на свидание. Иначе будет нечестно. А отсрочка будет недолгой — он увидит Норин в ближайшие дни.
Они вошли в Западное крыло. Черные лица в Белом доме были несколько необычным явлением. Они пошли в отдел по связям с прессой. Джордж удивился, когда вошел в маленькую комнату, заставленную столами. С полдюжины человек усердно работали на серых пишущих машинках «Ремингтон» и разговаривали по телефонам с рядами мигающих огоньков. Из соседней комнаты доносился стук телетайпов и их звонки, которые раздавались при поступлении особенно важных сообщений. Там находилась еще и внутренняя комната, принадлежащая, как предположил Джордж, пресс-секретарю Пьеру Сэлинджеру.
Все сосредоточенно занимались своим делом, никто не разговаривал и не смотрел в окно.
Мария показала свой стол и представила рыжеволосую женщину лет тридцати пяти, сидящую за соседним столом.
— Джордж, это моя подруга мисс Фордхэм. Нелли, почему все так притихли?
Прежде чем Нелли смогла ответить, в комнату вошел Сэлинджер, невысокого роста полный мужчина в строгом по европейской моде костюме. С ним был президент Кеннеди.
Президент всем улыбнулся, кивнул Джорджу и обратился к Марии:
— Вы, должно быть, Мария Саммерс. Вы написали хорошее сообщение для прессы по моей речи — ясное и исчерпывающее. Похвально.
Мария покраснела от удовольствия.
— Спасибо, мистер президент.
Казалось, он не спешит.
— Чем вы занимались до того, как пришли сюда? — Он задал этот вопрос так, словно в мире не было ничего более интересного.
— Я училась на юридическом факультете Чикагского университета.
— Вам нравится в пресс-службе?
— Да, конечно.
— Я ценю вашу работу. Так держать.
— Я буду стараться изо всех сил.
Президент вышел, и Сэлинджер последовал за ним.
Джордж посмотрел на Марию и улыбнулся. У нее был ошеломленный вид.
В этот момент заговорила Нелли Фордхэм.
— Да, вот так и случается, — сказала она. — На какую-то минуту ты была самой красивой женщиной в мире.
Мария взглянула на нее.
— Да, — согласилась она. — Такой я себя и ощущала.
* * *
Мария была чуточку одинокой, а так могла считать себя счастливой.
Ей нравилось работать в Белом доме в окружении толковых и чистосердечных людей, желающих только одного: сделать мир лучше. Она чувствовала, что могла бы достичь многого на государственной службе. Она знала, что ей придется бороться с предрассудками в отношении женщин и негров, но она верила, что могла бы побороть их силой ума и решимостью.
Ее семья имела богатую историю преодоления трудностей. Ее дед Саул Саммерс пришел пешком в Чикаго из родного города Голгофа, что в штате Алабама. По дороге его арестовали за «бродяжничество» и приговорили к тридцати дням принудительных работ на угольной шахте. Там он своими глазами видел, как охранники забили дубинками одного человека за попытку побега. По истечении тридцати дней его не выпустили, а когда он пожаловался, — высекли. С риском для жизни он бежал и добрался до Чикаго. Там он со временем стал пастором Вифлеемской евангелической церкви. Сейчас, в возрасте восьмидесяти лет, он не ушел на покой и иногда продолжал читать проповеди.
Отец Марии — Даньел учился сначала в негритянском колледже, а потом на юридическом факультете университета. В 1930 году, во время Великой депрессии, открыл маленькую юридическую контору в Саут-Сайде, где никто не мог себе позволить купить почтовую марку, не то чтобы обратиться к юристу. Мария часто слышала его рассказы, как его клиенты расплачивались с ним натурой: домашними пирогами, яйцами от кур, которых держали на заднем дворе, ничего не брали с него за стрижку или плотницкие работы в его конторе. К тому времени, когда Рузвельт начал проводить «Новый курс» и положение в экономике улучшилось, он стал самым популярным чернокожим юристом в Чикаго.
Так что Марию не страшили невзгоды. Но она была одинока. Окружали ее только белые. Дедушка Саммерс часто говорил: «Что касается белых, то они неплохие люди, только не черные». Она понимала, что он имел в виду. Белые не имели представления о «бродяжничестве». От них ускользало то, что Алабама продолжала насильно отправлять негров в трудовые лагеря до 1927 года. Если она рассказывала о таких вещах, им на минуту становилось грустно, потом они отворачивались, и она понимала: они думают, что она преувеличивает. Темнокожие, если они говорили о предрассудках, навевали им скуку, как больные, которые говорят о своих болячках.